Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
Он бросил взгляд на донну Марион, но она не глядела ни на него, ни на меня, и молча и бесстрастно вышла, как будто действительность для неё уже не существовала.
Когда мы проходили, я слышал, как часы пробили шесть. Теперь, стало быть, было около половины седьмого. В шесть часов Торрихос приходил ко мне за получением распоряжений и приказаний. Если только он не попал в какую-нибудь западню, то он мог бы быть здесь в семь часов. Это было бы ещё рано, и в это время я ещё не нуждался бы в нём. К несчастью, их всего было человек пятьдесят, между тем как городской стражи было более сотни человек.
Надежда на бедных жителей окраин города, к которым посылала Марион, также рушилась: на них нельзя было рассчитывать.
Когда мы дошли до площадки, откуда был ход с одной стороны прямо в зал заседаний совета, а с другой — в комнаты принца, ван Гульст отворил последнюю дверь и произнёс:
— Баронесса, не угодно ли будет вам подождать здесь, пока не кончится заседание.
— Баронесса ван Гульст, я бы покорнейше просил вас присутствовать на заседании, — сказал я, не дав ей времени для ответа.
Ван Гульст поднял брови.
— Это моя жена, а даме не пристало присутствовать на заседании.
— Я знаю. Но я могу приглашать на заседания, кого хочу.
— Я пойду, — сказала Марион.
Барон взглянул ей прямо в лицо, как будто хотел уничтожить это первое непослушание. Но через минуту он опомнился и пожал плечами.
— Как вам будет угодно, — сказал он.
Привратник отворил дверь, и мы вошли. Мне бросилось в глаза огромное окно с цветными стёклами, на которых был изображён герб города. Вчера я смотрел, как в этом окне медленно умирал свет солнца, как будто он тонул в крови. Теперь стекло было освещено слабым утренним светом. На стенах, на полу, на лицах усталых, измученных от бессонной ночи советников, — везде лежал этот холодный серебряный свет нового дня, который ещё ничего не знает о разыгравшихся накануне страстях. Холодно лежал этот свет на креслах, на столе, на перьях и бумагах перед секретарями, которые поднялись вместе с другими и бросали на меня полулюбопытные, полуиспуганные взоры.
Глубокое молчание воцарилось в зале, и на многих лицах ясно выразилось беспокойство. Я не мог видеть своего, но я знаю, что я бледен, как смерть. На мне было чёрное одеяние, и я чувствовал, что с бледным лицом и с ярко горящими глазами я мог представиться им ангелом мщения. Ван Гульст заключил со мной надёжную сделку, но он ничем не оградил в ней других.
Я медленно поднялся к своему креслу. Тишина была такая, что я мог слышать даже шум своих шагов по мягкому ковру. Когда я сел, резко пробили часы. Было без четверти семь.
Потом опять настала тишина. Только извне долетал до моих ушей тихий, неясный гул, словно похожий на шум отдалённой реки. То просыпался город.
Встал ван Сильт и начал:
— Ваше превосходительство, мы глубоко сожалеем о том, что случилось вчера, и просим извинить нас. Мы ошиблись; но мы чувствовали свою ответственность за безопасность города, и поэтому мы поступили так, не имея каких-либо гнусных намерений. Мы верим, что вы простите нас.
— Чем же вы готовы искупить
— Совет уже просил вас о прощении.
— Это я слышал. Но прежде чем я дам вам это прощение, я желал бы знать, чем вы искупите вашу вину.
Ван Сильт устремил на меня глаза.
— Я полагал… — начал было он и остановился.
— Господин ван Сильт, — сказал один из членов совета, — простите меня, что я говорю, не дав вам кончить. Но мне кажется, что совет, прежде чем принимать какие-либо решения, должен быть точно осведомлён обо всём в этом деле. Мы уже слышали, что обвинения, предъявленные господину губернатору, оказались неосновательными, но мы не имеем никаких доказательств этого.
— Барон ван Гульст, не угодно ли вам доложить совету это дело, — сказал бургомистр.
Барон выступил вперёд и вынул из кармана бумагу.
— Вот что я нашёл в комнате графа ван Стинена, когда производил второй обыск. Это его ответ на письмо короля, и этот ответ освобождает господина губернатора от всяких подозрений.
Он вручил бумагу ван Сильту. Прочитав её, тот передал её дальше. Когда все прочитали бумагу, ван Гульст принёс её мне и с поклоном положил на стол.
Наступила неловкая пауза.
— Так как совет убедился теперь в своей ошибке, — начал опять ван Сильт, — то я повторяю нашу просьбу о прощении.
— И это всё? — спросил я. — Неужели вы думаете, что вы можете делать то, что вы сделали, и поплатиться за нанесённое оскорбление одной просьбой о прощении? Двадцать четыре часа тому назад этого было бы довольно. Но сегодня… сегодня иное дело.
— Мы готовы понести соответствующую кару… — начал опять бургомистр ван Сильт, но чей-то голос опять прервал его:
— Будьте довольны и этим. Мы достаточно сделали для вас. Мы могли бы признать эти доказательства неубедительными, ибо ваш ответ найден был не с письмом короля. Вы ещё в нашей власти, и будьте довольны и этим.
Слова, которых я так ждал, были сказаны. Только я хотел возразить, как вдруг глухой, грозный рёв ворвался в окна дворца. Отдалённый шум, о котором я упоминал выше, всё усиливался и усиливался. Но мы говорили, и никто не обратил на него внимания. Теперь он ворвался к нам в уши, словно рёв какой-то бури.
Все глаза устремились на площадь. Некоторые подбежали к окнам и открыли их. С того места, где я стоял, была видна площадь, и я заметил, что вся она полна волновавшимся народом, вооружённым топорами и железными прутьями, — словом, чем попало. Оружие их было нехитро, но зато лица горели яростью, и шутить с этими людьми не приходилось.
Заметив, что некоторые окна отворились, они замахали топорами и палками и хором завопили:
— Губернатора! Мадемуазель де Бреголль! Мы хотим видеть их и убедиться, что они живы!
Бедняки Гуды пристыдили меня. Те, на кого, по-моему, всякая надежда была потеряна, явились сюда, словно могучий поток, всякое сопротивление которому бесполезно. Деньги, которые я получил за заложенное у Исаака Мардохея ожерелье моей матери и которые я им раздал, теперь вернулись ко мне с лихвой.
Члены совета переглядывались с побелевшими лицами. Только барон ван Гульст не растерялся и быстро что-то приказал одному из своих подчинённых.