Пятая труба; Тень власти
Шрифт:
Не поднимая глаз, он опустился на своё место.
Самая эта поза сокрушения и унижения сильнее привлекала к нему симпатию, чем если бы он вздумал обнаружить гнев и раздражение.
— Позор! Позор! — раздавалось со всех скамей.
Но тут уж и я рассердился и потерял самообладание.
— Молчать! — загремел я. — Кто смеет кричать «позор»? И на этот — последний — раз мой голос и загоревшиеся глаза испугали их, как это было не раз прежде. Крики стихли, шум утих. Водворилась сравнительная тишина.
— Если кто может говорить о позоре, то только я, — продолжал я. — И вам не стыдно, господин ван Гирт, явиться сюда и рассказывать, что вы сделали? Продать родную дочь ван Шюйтену! Девушку, которой нет ещё и двадцати лет, отдать шестидесятилетнему старику! Ван Шюйтену! Вам всем прекрасно известно, какая слава
Голая голова, ввалившиеся красные глаза, отвислые щёки — всё это говорило само за себя. Не веря своим ушам, он уставился на меня, отчего его лицо приобрело весьма смешное выражение — гнева и вместе с тем полной беспомощности.
— И такому-то человеку, этому воплощение порока и болезни, ван Гирт счёл возможным отдать своего невинного ребёнка только потому, что он должен этому человеку! Я благодарю Бога за то, что я был в силах предупредить это. Если б я исключил ван Гирта из совета, я был бы совершенно прав, ибо человек, способный продать свою родную дочь, способен продать и город, как Иуда продал Господа.
Мои слова произвели сильное впечатление, но ван Гульст постарался опять парализовать их действие.
— Повторяю, прошло то время, когда на обвинение отвечали обвинением, — закричал он. — Вот я обвиняю вас в измене, вас, который смеет набрасывать тень подозрения на других. Прежде всего, чтобы все знали, что за человек управляет нами и до сих пор старается поступать с нами так властно, человек, который смеет упрекать нас в корыстолюбии, чтобы вы все знали его, я вам скажу, почему был издан приказ, чтобы никто не смел уезжать из Гуды без его разрешения. Он говорил, что это сделано для того, чтобы изловить испанских шпионов. Но он никогда не стал бы их ловить, если бы даже и мог. Об этом, впрочем, после. Приказание было отдано для того, чтобы удержать в городе Марион де Бреголль, на которой он хочет жениться и которая отвергла его предложение. Я как раз проходил мимо них. Они меня не видели, но я слышал их разговор. Я слышал, как она спрашивала его, не хочет ли он и вторую жену взять силой. А сегодня ей не позволяют выехать из города, и не позволяет тот самый человек, которому она ответила отказом. И знаете почему? Сегодня утром опубликовано решение высшего суда, в силу которого к ней переходит всё состояние его покойной жены. Корыстолюбие! Каково! Станете вы отрицать эти факты? Что вы скажете на всё это?
— Ровно ничего. Мои личные дела не касаются совета. Я умею уважать честь дамы, имя которой вы профанируете своими словами. Если вы не умеете держать себя, как подобает порядочному человеку, то я умею.
— Ну, из этого не так-то легко выпутаться, — захихикал он. — Я полагаю, все здесь видят, в чём дело. И этот человек смел называть нас скрягами! И он говорил нам о самоуважении и тому подобных вещах! Но не это самое худшее. Слушайте! Слушайте все! Вчера утром я заметил, как около его дома, у подъезда остановился какой-то человек и вступил в разговор со слугами. То был странствующий торговец. Конечно, в этом не было ничего особенного. Но лицо этого человека показалось мне знакомым, хотя я и не мог припомнить, где я его видел. Я пошёл дальше, но лицо его не выходило у меня из памяти. Я вернулся и ещё раз прошёл мимо него, и тут я вспомнил, что этот человек не кто иной, как член испанского посольства в Париже, дон Рамон де Бельвер, с которым я там познакомился. Я заговорил с ним, и у меня на это счёт не осталось никакого сомнения. Я остановился во дворе и стал ждать. Вышел граф, и они вместе пошли в дом. Купец оставался там довольно долго и наконец вышел. На лице его сияла какая-то особенная улыбка. Я поставил человека, который должен был следить за ним. Вчера ничего больше не случилось, но сегодня дон Рамон спас жизнь графу, который без его помощи был бы убит на улице. Они обменялись между собой несколькими словами на испанском языке, который мой человек не мог уловить. Теперь я спрашиваю: зачем является сюда дон Рамон де Бельвер, человек, занимающий очень видное положение, как не затем, чтобы побудить графа передать город в руки короля? Конечно, за соответствующую цену. Конечно, король может предложить больше, чем мы, и потому, вероятно, его посланец не был ни отправлен обратно, ни арестован. Итак, дон Хаим де Хорквера, именующий себя теперь
В течение его речи в зале только и слышен был гневный ропот. Но теперь вдруг водворилось глубокое молчание, гораздо более знаменательное, чем прежний рёв. Ни один из приверженцев барона не проронил ни слова: они знали, что эта мёртвая тишина гораздо больше способствует осуждению, чем какие бы то ни было восклицания и крики.
Тишину прервал мой голос:
— Этот город вверен мне принцем и штатами, — начал я звенящим голосом. — За него я отвечаю перед ними, а не перед вами. Я могу принимать у себя кого угодно, будь то хоть сам король Филипп, и никто из вас не смеет мне это воспретить. Но я хочу повести вас ко мне домой и показать вам нечто такое, что должно снять с меня всякое подозрение. Но прежде всего вы должны просить у меня извинения, ибо вы не имеете права меня допрашивать.
Я говорил с большой силой, но и барон ван Гульст оказался незаурядным врагом.
— Вы слышали его? — вскричал он. — Он оскорбляет совет! Да, мы пойдём в ваши комнаты, дон Хаим, но без вас. Вы нам не покажете всего и скроете от нас то, что вам неприятно. Я предлагаю совету назначить комиссию для осмотра бумаг графа, пока он останется здесь под арестом. Когда дело касается спасения города, было бы непростительно колебаться хоть одну минуту. Господин ван Сильт поставьте на голосование моё предложение.
Бургомистр колебался. Он был опытным человеком и понимал, что то, что они теперь затевали, было не шуткой.
— Ваше превосходительство не имеете ничего больше сообщить совету? — спросил он.
— Нет, — отвечал я. — Я представляю здесь штаты и те начала, на которых вы устроили своё государство. Мои прерогативы — это их прерогативы, и я добровольно не уступлю ни на йоту. Я уже давно вижу, с кем я имею дело. Вы называете себя христианами, но не имеете ни малейшего понятия ни о любви, ни о милосердии. Вы — маленькие доморощенные тираны, хотя и кричите против тирании. Вы ревностно добиваетесь контроля, но хотите контролировать только тех, кто выше вас. Вы принимаете помощь принца и штатов и в то же время не признаете их авторитета. Но я скажу вам, что, пока я стою здесь во главе управления и пока жив, вам придётся считаться с этим авторитетом. Ваш город невелик, да и волосы у меня уже седые. Но если бы я стал даже правителем целого королевства и был во цвете лет, я скорее рискнул бы всем, чем хоть на шаг отошёл с того места, на котором должен стоять. Я всё сказал.
Опять воцарилось молчание. Члены совета сидели неподвижно, устремив глаза в пол с видом людей, у которых уже созрело решение.
— Господин ван Сильт! Поставьте моё предложение на голосование! — закричал опять барон ван Гульст. Бургомистр обратился ко мне опять:
— Не имеете ли вы что-нибудь прибавить к сказанному?
— Нет. Делайте то, на что вы решаетесь. Если вы будете делать обыск, то обыскивайте хорошенько.
Ван Сильт посмотрел кругом себя. Очевидно, ему оставалось одно. Я не знаю, принимал ли он участие в том, чтобы возбудить это дело, но теперь оно уже пошло полным ходом, и он был не в силах его остановить.
Он подождал минуту-другую и сказал:
— Ставлю предложение барона ван Гульста на голосование. Желающие его принять благоволят встать.
Встали все.
Барон позвонил. Вошли человек десять гражданской стражи, которой он командовал, и стали по обе стороны двери.
— Не позволяйте губернатору выходить из этого зала, пока я не вернусь, — сказал он. — Вы мне отвечаете за него.
Затем бургомистр, барон ван Гульст и ещё три члена совета отправились осматривать мои бумаги. После их ухода остальные члены совета, не глядя на меня и не кланяясь мне, один за другим вышли из зала.
Я знал, что я погиб, ибо в моём письменном столе они найдут письма, которые дадут им больше, чем они думали, а мой ответ на них будет, конечно, скрыт. В следственной комиссии принимал участие и барон ван Гульст и, не будь он уверен в себе и в своих товарищах, он никогда не зашёл бы так далеко. Ведь речь шла о его жизни. Что же касается ван Сильта, то о нём я не могу ничего сказать. Я считал его честным человеком, если «е моим другом. Но дело зашло уже так далеко, что теперь для них удобнее убить меня, независимо от того, виноват я или нет.