Пятая труба; Тень власти

Бертрам Поль

— Надеюсь, бургомистр, — сказал один из присутствовавших, — вы не придаёте серьёзного значения тому, что вы только что сказали?

— Напротив, — отвечал Мангольт, заметивший эффект, который произвели его слова.

— Вы, стало быть, хотите сказать, что вы будете доносить на ваших друзей и братьев, доносить о речах, которые говорятся в минуту откровенности, когда люди сидят за стаканами?

— Особенной охоты к этому у меня нет, если только вы не будете меня вынуждать к этому. Но защита веры должна перевешивать все соображения.

— Но кто же говорил против веры? Я не говорил

против неё ни слова.

— И я не говорил.

— Я тоже не говорил. Мы все добрые католики, — кричали все наперебой.

— Неправда! — закричал Шварц в лицо тому из собеседников, который громче и настойчивее других заверял, что он ничего не говорил против веры. — Недавно ещё вы говорили, что вы не верите в обязанность повиноваться папе.

— Какое же это имеет отношение к вере?

— Вы ещё спрашиваете? Да это самая душа её! Господь основал свою церковь на св. Петре и дал ему и его преемникам власть над всем, что находится на земле. Преемник св. Петра есть папа. Кто не повинуется ему, тот, стало быть, не повинуется самому Богу.

— Но я не вижу...

— Спросите бургомистра.

— В том, что говорил Шварц, есть много...

— Слышите! Бургомистр, перед вами человек, на которого следует донести как на еретика. Он отрицает власть папы.

— Что вы! Что вы! Пропади вы пропадом с вашим языком! — свирепо возразил задетый собеседник. — Я никогда ничего подобного не говорил.

— Кто же это был? Кто-то говорил. И даже в этой самой комнате, я отлично помню.

— Не я, — клялся тот. — По всей вероятности, вы же сами это и говорили, чёрт возьми.

— Разве я говорил что-нибудь подобное, бургомистр?

Мангольт почувствовал, что он вдруг приобрёл новую и гораздо большую, чем прежде, власть. Ему нравилось играть роль судьи, и он медленно и торжественно промолвил:

— Охотно сознаюсь, что, насколько я знаю, я этого не слыхал, по крайней мере в этих самых выражениях. Хотя, помнится, кто-то действительно говорил нечто подобное. Но...

— Слышите, — перебил бургомистра Шварц. — Кто-то говорил. Кто же это был?

— Не я! — яростно вскричал человек, на которого падало подозрение.

— Но кто же в таком случае?

— Не знаю. Ей-богу, не знаю.

Намеренно или случайно, он посмотрел на своего соседа справа. У того, вероятно, совесть была не совсем чиста. Он рассердился.

— Что вы так на меня смотрите? — грубо спросил он. — Уж не хотите ли вы сказать, что это был я?

— Полагаю, что вы сами должны знать это, — отвечал тот, пожимая плечами и радуясь, что ему удалось выйти из неловкого положения.

— Вот как! Ну, я вас выучу, как обвинять людей! Вы должны будете взять эти слова назад, — закричал тот, хватаясь рукой за нож.

Все повскакали со своих мест. В одну минуту поднялись крик и суматоха. Только один секретарь стоял неподвижно у окна. На губах его играла неприятная улыбка. Никому и в голову не пришло повернуть обвинение против него, хотя из всего того, что он говорил раньше, убеждения его были ясны.

Хозяин, всё время почтительно прислушивавшийся к разговору, как и подобает хозяину, сидящему среди людей высшего общества, решил, что теперь время вмешаться и ему. Ему всегда удавалось выбрать самое подходящее

время — не слишком рано и не слишком поздно. Он быстро схватил кувшин с вином, стоявший сзади него на буфете, и со стаканом в руке смело бросился между двумя врагами.

— Прошу извинения за то, что я так небрежно исполняю свою обязанность, — сказал он левому собеседнику, наполняя его стакан, который как раз оказался пустым. — Его милость бросил свой взгляд на меня, а не на вас, господин советник, — объяснил он разъярённому врагу справа. — Ваша милость, очевидно, не так поняли это.

Человек, которого хозяин назвал советником, был им в прошлом году. Но ему понравилось, что его продолжают величать так, ибо он черпал в этом уверенность в своём переизбрании.

— Если это так, то так и нужно было сказать, — проворчал он, видимо, успокаиваясь.

— Да вы не дали мне времени, — сердито отвечал другой.

Мир не замедлил бы водвориться среди собеседников, если б не Шварц, которому нравилось устраивать стычки.

— У вас у всех совесть не чиста, — начал он опять. — Опускайтесь скорее на колени перед констанцким бургомистром Каспаром Мангольтом, временно исполняющим обязанности инквизитора, просите у него прощения и умоляйте его, чтобы он пощадил вашу жалкую жизнь. Или ещё лучше, идите во власяницах, посыпав главу пеплом, к его жене и умоляйте её, чтобы она заступилась за вас перед достопочтеннейшим кардиналом Томмазо Бранкаччьо. Это гораздо лучше обезопасит вас.

Шварц привык господствовать над ними, и теперь ни у кого не хватило духа спорить с ним. Но бургомистр, чувствуя, что дело идёт о его чести, и сознавая, какую власть дали ему его слова, не преминул ею воспользоваться.

— Я научу вас относиться с уважением и к моей должности, и к моей семье, мастер Шварц! — резко крикнул он. — Вы не должны думать, что вы можете безнаказанно делать то, что не смеют делать другие. Все отлично знают, что вы были в сношениях с учениками Гуса в то время, когда его сожгли, или до этого. Ещё недавно до сведения моего дошло, что вы имеете общение с подозрительными людьми и что в вашем доме ведутся мятежные разговоры. Я предостерегаю вас, мастер Шварц, что если вы не измените своего образа действий, то я буду вынужден сообщить о вас властям. Вы, конечно, знаете, что самое меньшее, что с вами сделают, — это присудят вас к наказанию, которое вы едва ли желаете для себя.

Теперь струсил и Шварц. Он понял, что дело принимает серьёзный оборот. Буря, которую он вызвал, разразилась над его собственной головой. Правда, он был слишком умён и прекрасно понимал, что едва ли собор, осудивший на сожжение таких людей, как Гус и Иероним Пражский, захочет накануне своего закрытия сжечь такого незначительного человека, как он. Но он понимал также, что суд епископа, а потом, может быть, и самого папы не преминет взять с него хороший штраф, сообразно его состоянию. А дела Шварца шли в гору со времени смерти его жены, когда, наконец, он избавился от вымогательств отца Маркварда. Шварц был слишком практичный человек и не стал бы рисковать своим состоянием ради защиты своих убеждений или ради удовольствия подразнить бургомистра Мангольта. Поэтому он быстро изменил манеру держать себя.