Шрифт:
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
В сумерках раннего январского вечера Михаил Афанасьевич на попутной грузовой машине добрался со станции железной дороги до своего села.
Жена встретила Михаила Афанасьевича молча, ни о чем не спросила, как будто он никуда не отлучался, не ответила даже на короткое и сухое: «Как живете?», и по привычке стала неторопливо собирать ужин.
Михаил Афанасьевич осмотрелся в избе, словно ожидал увидеть в доме значительные перемены за месяц «бегов». Громоздкий платяной шкаф полированного дерева, застекленная высокая горка для посуды, большой диван и два мягких кресла стояли на своих местах. Эти дорогие вещи, купленные женой в разное время и по разным «счастливым» случаям, загромождали тесную горницу, и сейчас были особенно немилы сердцу хозяина.
Жена нарезала хлеб. Полные розовые руки ее двигались медленно. Платок она повязывала по-старушечьи, низко опустив на лоб, с лица ее не сходило выражение холодного равнодушия.
— Что же ни о чем не спросишь? — сказал Михаил Афанасьевич. — Или и ребят забыла?
— Напишут, если мать помнят.
— А самой не интересно?
— Пусть тебя твоя краля спрашивает, — и она со стуком поставила на стол чугунок. — Или не впустила, пронюхала? Зачем ей такой нужен? Кто ты ей теперь? Раньше начальство, а теперь…
У Михаила Афанасьевича гневно сверкнули глаза, и пальцы сжались в кулаки, но он сдержал себя и молча пошел к рукомойнику.
Он смотрел на жену, не находя ни одного доброго слова, и думал: «Прожили двадцать два года, а чужие… Где ты была, когда я отдавал все силы колхозу, вытягивал его, налаживал. Не было у меня за эти двенадцать лет председательской службы, пожалуй, дня спокойного. И никогда не была ты мне помощницей, не была. Краснеть за тебя приходилось, упреки от баб выслушивать, что в колхозе за моей спиной от работы хоронишься. От тебя же доброго слова не слышал. Только попреки, а больше молчком жили. Равнодушна ты была к делам моим. Вот и дожили: сына и дочь вырастили, а семьи нет. И сейчас ты мне ничего не скажешь — ни хорошего, ни плохого. В радости ты меня не понимала, а в горе и вовсе не поймешь. А чем я виноват перед тобой? Жил не так, как тебе хотелось! Зачем я вернулся? Не лучше ли разом порвать все?»
Дело решенное, что больше ему не быть председателем колхоза. Его место займет Андрей Руднов. Кончил он школу председателей колхозов, набрался знаний, полон сил, тянутся у него руки к настоящему большому делу. Так не правильнее было бы, не ожидая собрания, сдать Руднову дела, уехать из села и попытаться устроиться на тихую и спокойную службу. Крутился он тут чуть не круглые сутки, а там — отработал восемь часов и отдыхай до следующего дня. Можно вспомнить, что когда-то немало часов проводил на рыбалке, держал в доме охотничью собаку…
После ужина Михаил Афанасьевич
Он еще председатель, но уж все дела решают без него. Не стукнет дверь. Никого! Вот как сложилось. А при иной жене может быть и вся жизнь пошла бы по-другому.
Михаил Афанасьевич поднялся, оделся и, не сказав ни слова жене, которая даже головы от прялки не подняла, вышел на улицу. Он глубоко вдохнул свежий воздух после духоты в избе, расстегнул ворот полушубка и медленно двинулся по накатанной дороге.
Темным вечер обступил со всех сторон село, только квадратики желтых огней из окон лежали на снегу. Поднималась метель, ветер начинал посвистывать, снег то летел под ноги, распахивая полы полушубка, то взвихривался и кидался колючим песком в лицо. Заметно крепчал мороз: небо было недоброе, темное, кое-где тускло светили звезды. Михаил Афанасьевич, охваченный нерадостными думами, не замечал этой непогоды.
На перекрестке он остановился, подумал и, решившись, свернул вправо в гору на боковую улицу. Снежный ветер ознабливал щеки, вызывал слезы на глазах.
Михаил Афанасьевич дошел до середины улицы и остановился возле дома с тремя окошками и низенькими воротами, занесенными снегом. К маленькой закрытой калитке вела узенькая, как окопная траншея, тропка среди высоких сугробов, с гребней которых ветер сдувал снег.
Однако свернуть на эту знакомую узенькую тропку Михаил Афанасьевич не решился. Закрытая калитка не пугала его: можно постучаться в окно. Остановило другое: что он ей скажет, чем оправдает свое месячное молчание?
Не рассказывать же ей, какой разговор пошел гулять о них в районе? Секретарь райкома в последней беседе обронил памятную фразу: «Два у тебя недостатка, Михаил Афанасьевич: в делах на месте топчешься и частенько в чужие ворота заходишь».
Намек был ясен. Ее имени секретарь райкома не назвал, наверное, не хотел портить этим добрую славу секретаря партийной организации и лучшего животновода района.
Это он правильно сделал. Слишком много вынесла Устинья Григорьевна в жизни, чтобы теперь пятнать ее доброе имя.
Он лучше других знает, какое скверное хозяйство на ферме приняла Устинья Григорьевна, как спасала в первые годы коров от падежа, воевала за каждый клочок сена, мешок картошки, ходила по дворам, уговаривала колхозников разбирать солому с крыш, как собирала вокруг себя преданных делу доярок, о которых сейчас говорит вся область. Теперь у них на ферме автопоилки, электродойка, кормокухня, рационы, племенные книги, точный учет надоев.
Образцовое хозяйство!
А рядом с этими колхозными делами Устинья Григорьевна не забывала о доме, выводила в люди троих детей, растила их, подготовила в институты, билась одна, ни разу по-бабьи не пожаловавшись на вдовье одиночество, приняв гибель мужа на фронте, как частицу общего бедствия от войны.