Время бросать камни

Вечерело… На скамеечке возле церкви, что на Вознесенской горе, неподалеку от знаменитого в Екатеринбурге Харитоновского дома, знакомого читателям романа «Приваловские миллионы» как Бахаревский, по имени одного из главных персонажей, сидели двое: Мамин-Сибиряк, известный всей России писатель, приехавший после двенадцатилетней разлуки навестить родной город, родственников, и Баталов, студент Московского университета, молодой литератор, напечатавший несколько очерков и рассказов в Петербурге и Москве, высланный на Урал под негласный надзор полиции.

Стоял

один из теплых дней конца августа, начинала желтеть листва. Город с этой высоты раскрывался перед ними просторной пестрой панорамой. Церкви, стоящие на холмах, как бы обозначали дальние границы его. Внизу виднелся большой пруд, подпираемый плотиной, на которой был разбит сквер и установлены памятники Петру I и Екатерине II.

Мамину-Сибиряку шел пятьдесят первый год. Он сидел, чуть наклонившись, красивый, крупный, плечистый, с аккуратно подстриженной бородкой, выразительными темными глазами, крепко сжимая в руках трубку, взволнованный неожиданным знакомством с Баталовым и поворотом разговора. Вглядываясь в энергичное скуластое лицо студента, Дмитрий Наркисович думал, что его собеседнику сейчас не больше двадцати пяти лет, и вспоминал, что в возрасте Баталова он, семинарист, недоучившийся студент, переживал самые трудные годы. Как тяжко приходилось тогда ему, взявшему на себя после смерти отца заботы о семье! Рубли добывались многочисленными репетиторскими уроками. Пользуясь каждым свободным часом, не позволяя себе и дня для отдыха, он писал, писал… Как он тогда выдержал? Понадобилось почти десятилетие, чтобы пробиться в передовые журналы.

Какое это далекое время!

Молодые голоса все энергичнее запевают новые песни… Интересно, какими путями пойдет жизнь этого милого своей молодой горячностью человека, начинающего литератора, с его убежденной верой в особый революционный путь рабочего класса России? Станет ли он литератором или окунется в полную превратностей жизнь профессионального революционера?

— Мы рады вашему приезду на Урал. Рады видеть вас, такого популярного в рабочей среде писателя, у себя.

— Вы увлекаетесь и, конечно, преувеличиваете мою популярность, — мягко заметил Мамин-Сибиряк.

— Дмитрий Наркисович, вы слишком скромны! — воскликнул Баталов. — У рабочего читателя вы сейчас самый любимый. Уж можете мне поверить. Я эту среду знаю хорошо. Вы, наверное, и не представляете, что ваши книги вдохновляют и зовут к борьбе. Сколько в ваших романах, рассказах истинной любви и уважения к рабочему человеку! Наша литература и сейчас во многом дворянская и крестьянская. Все еще пробавляется либерально-народническими идейками. А вы — первый — заговорили о заводской и горной действительности. О жестокости капитализма и его обреченности.

— Не увлекайтесь, молодой человек, похвалами… — тихо произнес Мамин-Сибиряк, раскуривая трубку.

— Как талантливо, с какой силой!.. — не унимался Баталов. — Что же вы сейчас вынесли из встречи с родным краем?

— Только условимся — это не интервью, и вообще ничего для печати. Могу положиться? — Он помолчал. — Увидел кое-что новое. Больше стало интеллигенции, меняются рабочие. Прогресс общественной жизни и этих мест коснулся. Растут, хоть медленно, но растут новые силы, влияющие на духовную жизнь. Но и хищников, пожалуй, поприбавилось. А еще знаете что? Замирает Урал… Он, как безнадежно больной, дыхание все тяжелее. Захирел мой Тагил, да и в других местах не лучше. Везде разоренье… Юг все энергичнее обгоняет Урал. Приглядитесь, как там растут заводы. Словно грибы! Прокладываются железные дороги… А здесь… — Он махнул рукой. — Сколько заводов, рудников позакрывалось. Вы заметили? Падает производство, нищает народ… Да, пограбили Урал основательно, и еще продолжают. Но сливки сняли… Тяжело все это видеть. Такой богатейший край, а словно ненужный России. Вот и задумываешься — все ли сделал, что мог?

—

Вы недооцениваете себя.

— С чего вы взяли? — Голос Дмитрия Наркисовича посуровел. — Я отлично знаю свое место в литературе. Урал — мое сокровище, трудовому люду отдано лучшее. Правда, похвал на мою долю досталось мало. Что уж тут! Не был в большой чести у модных критиков. Хочу верить, что среди вас, грядущих, найдутся новые читатели моих трудов.

— Дмитрий Наркисович! — Баталов волновался. — Он уже есть — новый читатель, ваш читатель, его ряды растут. Рабочий меняется. Смотрите, какие волнения охватывают Россию, а теперь и Урал. Рабочие Златоуста, Мотовилихи — это сильные отряды сознательных пролетариев. Они спасут Россию, изменят порядок жизни. Уверяю вас, Дмитрий Наркисович. Мы к этому быстро движемся. Сейчас тысяча девятьсот третий год — запомните нашу встречу. Мы идем к революции все быстрее и быстрее. И вы — с нами… Хотя, может, и не сознаете этого…

Поздний час, но свечи зажигать рано; стоят белые северные ночи июня, когда заря с зарею сходится. Так светло в комнате, что видны голубенькие узоры чашек на столе. За окном замерла тройка берез-сестер, вытянувшихся из одного гнезда. Из-за реки, где в ночном пасутся лошади, доносится тихое позвякивание ботал.

Кажется, что обо всем переговорили в этот прощальный вечер, высказали щедро, от всего сердца, все добрые пожелания новой жизни Маминым в далеком Висиме, на самом Уральском хребте, где проходит граница Европы и Азии, на демидовской земле. Пора бы расходиться, дать отцу Наркису и особенно Анне Семеновне, носящей под сердцем второго младенца, отдохнуть перед длинной и трудной дорогой, да как-то грустно думать, что видятся они, наверное, в последний раз, навсегда расходятся их пути. Три года, три быстротечных года всего и прожили вместе.

Отец Александр, уже в преклонных годах, с поседевшей и поредевшей гривой, все вспоминал про себя в этот вечер, как встретил впервые Маминых, приехавших в Егву, и подивился: какие молоденькие да отменные. Отец Наркис только-только Пермскую духовную семинарию тогда закончил. Но серьезен не по возрасту и во всех делах церковных оказался строго аккуратным. Высок, статен, окладистая темная бородка, густые волосы до плеч, звучный голос. Серые спокойные и внимательные глаза. Не табашник, к рюмке рука ни разу за все время в Егве не потянулась. А ведь что греха таить, попадали в Егву, бедное пермяцкое село, вчерашние бурсаки, привыкнув к зелью в Перми. Из-за стола прихожан, радуясь даровому угощению, вылезали, опираясь о плечи соседей, и на улицу выходили, поддерживаемые под руки, выделывая ногами крендели. Опять же, никогда жадности не проявлял при сборе треб, дележе кружечного сбора, довольствуясь малым. Анна Семеновна выглядела совсем девочкой, да ей и в самом деле семнадцати не было. Привязались к ней отец Александр и матушка Мариамна Семеновна, как к родной дочери. На их глазах за эти три года. Анна Семеновна расцвела на диво. Густые каштановые волосы всегда гладко причесаны, лоб выпуклый, карие глаза большие, как звезды. Засмотришься…

Провожал Маминых и «дворовый человек» графа Строганова — юноша с задумчивыми и грустными глазами, Яков Кириллович Кривощеков, художник-самоучка. Его брату, Александру, повезло больше — попал по воле графа в Петербург в его художественное училище. А он, Яков, так и прозябал тут — на положении художника при управляющем. Он все собирался написать портрет Анны Семеновны, да так и не сумел. С Наркисом Матвеевичем они очень сблизились.

Когда родился первенец, Николка, попросили Мамины отца Александра и Мариамну Семеновну стать восприемниками — крестными отцом и матерью. Согласились с радостью. Словом, прижились в Егве Мамины, стали своими эти хорошие, работящие люди.