Пятая зима магнетизёра

Энквист Пер Улов

Зелингеру он говорил, что его одолевает усталость. Ничто не утомляет так, как постоянный успех. Передышку дают неудачи.

В городе теперь его знали все. Он больше не совершал дневных прогулок к пристани. Теперь он гулял по другим улицам, и прохожие оборачивались ему вслед. Доходы его были весьма значительны.

И все же в нем закипало нетерпение, когда он думал о том, что успел сделать, — это было слишком ограничено, слишком стиснуто рамками медицины. «Я должен обладать и другой властью, — говорил он Ткачу. — Власть — это свойство, которое не может

быть ограничено. Я сам урезываю себя. Моя власть должна являть себя и на другом поприще».

Он все более тщательно отбирал пациентов. Теперь нелегко было получить место в его гостиной. После излечения Марии Зелингер он прекратил индивидуальный прием. Однако когда его прямо об этом спрашивали, отвечал, что это временно.

У него состоялась долгая беседа с правителем герцогства Зеефондского. Ткачу он сказал, что речь шла всего лишь о том, как лечить жену герцога — одно время она страдала болями в спине. То же самое он сказал и Зелингеру, но тот посмотрел на него с удивлением: такая долгая беседа о таких пустяках?

Методы его лечения мало-помалу совершенствовались.

12 декабря женщина по имени Хелена Штессер выразила желание пройти курс лечения у Мейснера. Оговорив условия оплаты, он охотно согласился. И вот однажды вечером она появилась среди пациентов, вся в черном, и, сидя на стуле, не спускала с Мейснера любопытного, оценивающего взгляда.

Мейснер начал представление как обычно; вводная речь, раз от разу менялась, но неизменной оставалась интонация священнодействия. Позади него, чуть в стороне, за пределами круга пациентов, одиноко сидел на стуле официальный контролер Клаус Зелингер, почти растворившийся в потемках. Как всегда, горела только одна свеча. Длинная тень Мейснера трепетала на стене, заполняя почти всю ее поверхность.

Мейснер говорил о своем долге извлечь зло из тела людей. Снова говорил о приливах и отливах, и голос его нарастал и замирал в такт его словам. Он убаюкивал пациентов мощью своего слова, и они повиновались ему.

В этот раз новенькой в кругу пациентов была только женщина по фамилии Штессер.

Замужняя, тридцати двух лет, родилась в Зеефонде. Всю свою юность провела в городе, и немногие сведения, которыми мы располагаем, не дают оснований считать, что она получила хорошее образование. Муж ее был торговцем, чета была бездетной. Мужу перевалило за пятьдесят.

Последние две недели женщина страдала болями в груди и животе. Последнюю неделю она провела в постели. Вызванные врачи назначили ей попеременно холодные и горячие компрессы, однако лучше пациентке не стало.

Тогда она обратилась к Мейснеру. Но на другой день после того, как ей был назначен день лечения, у нее случился сильный приступ болей. Вызвали Зелингера; на его отчете и зиждется первоначальная картина болезни.

Когда Зелингер пришел, женщина была без сознания или, во всяком случае, плохо соображала. Попытки привести ее в чувство оказались бесплодными. Зелингер прописал растирания, клистир, но, судя по всему, это не помогло.

Отворили кровь на обеих руках, но кровь вытекала

плохо, можно сказать, вообще не текла. Потом попытались сделать горячую ванну, и наконец, когда прошло уже четыре часа, а она все не приходила в себя, начали щекотать больной горло обмакнутым в масло пером. Выступило немного крови, и тогда, по рассказам присутствующих (в дневнике Зелингера об этом не упоминается — судя по всему, в некоторых деталях он неполон), из вскрытых вен хлынула кровь и та, которую считали впавшей в летаргию, очнулась.

Зелингер в своем отчете упоминает только о «сильных приступах кашля и рвоты, вызванных применением пера».

Поставили диагноз — каталепсия.

Когда Мейснер оказался на расстоянии метра от Хелены Штессер и уже протянул к ней свой стеклянный жезл, женщина резко вздрогнула и посмотрела на него. Он остановился, выжидая. По лицу пациентки промелькнула вдруг улыбка, после чего она отвернулась и стала так же пристально, как прежде, всматриваться в чан. Тогда он продолжил прерванное движение и коснулся ее жезлом.

Улыбка на ее губах погасла. Она закрыла глаза — он увидел, как она побледнела. Тогда он медленно провел жезлом по ее шее, скользнул им вокруг ее уха и по ее лицу. Она стала хватать ртом воздух и упала ничком.

Зелингер помог Мейснеру отнести ее в соседнюю комнату. Остальные пациенты тем временем сидели спокойно; они привыкли, что такие вещи случаются во время сеанса, к тому же играла музыка. Впрочем, кое у кого еще хватило сил с интересом проводить взглядом обмякшее женское тело, которое уносили из комнаты.

Но было уже поздно, и сеанс скоро закончился. Об этом сообщил вернувшийся Зелингер.

— Мейснер говорит, что на сегодня лечение закончено, — шептал он каждому. — Он просит вас разойтись. Эта женщина, Хелена Штессер, требует всех его сил.

Пациенты постояли, озираясь вокруг и глядя друг на друга, а потом потянулись к двери. Зелингер наблюдал, как они исчезали словно тени.

Комната опустела.

Когда Зелингер вошел в смежную комнату, женщина, судя по всему, уже спала глубоким сном. Не обращая на нее внимания, он заговорил с Мейснером. Тот мгновение помедлил, а потом сказал:

— Посидите в соседней комнате. Я хочу остаться с ней наедине. Она очень неустойчива и впечатлительна.

Зелингер вышел и сел в соседней комнате. Выходя, он закрыл за собой дверь.

Поскольку слабый свет из-за двери проникал и сюда, зажигать лампу Мейснер не стал. Комната почти полностью была погружена в сумрак, но он видел лицо женщины. За окном завывал ветер, было холодно, за два дня до этого на крышу лег тонкий слой снега. Свет был очень слабым, но Мейснер знал, как выглядит комната, в которой он находится, и как выглядит соседняя комната — опустевшая, словно, бросив в беспорядке стулья и чан, из нее бежала охваченная внезапной паникой человеческая орда. Он знал, что на одном из стульев, на стуле без подлокотников, сидит Зелингер, и Мейснер догадывался, что он курит. За окном завывал ветер, музыканты больше не играли. Они были одни.