Пятьдесят лет в раю
Шрифт:
Я поднялся, поправил одеяло и вышел, а она все смотрела, все смотрела перед собой блестящими в полумраке глазенками. Мне вспомнился мальчуган, ее примерно ровесник – два или три дня назад я обогнал его на велосипеде, возвращаясь, уже в сумерках, из подмосковного леса. Целеустремленно шагал он куда-то. Куда? Один, посреди леса и далеко – довольно далеко – как от Москвы, что гудела за кольцевой (вернее, гудела кольцевая), так и от ближайшей деревни Вешки. Раз, другой, третий обернулся я на маленького путника, но взгляд его, как и взгляд моей внучки сейчас, был устремлен перед собой – только перед собой – и меня не приметил.
Когда-то,
Ни одна машина не обогнала меня, ни одной души не встретил на долгом своем пути. Но это чувство одиночества, заброшенности (нечто подобное, должно быть, испытывали и мальчуган в лесу, и моя вдруг вспомнившая об отце внучка) было не то что приятно мне, но – органично для меня, что я, кажется, смутно угадывал. Вот-вот, органично и живет во мне до сих пор. И теперь иду куда-то, иду совершенно один, хотя рядом, совсем близко – дорогие мне люди. Жена, дочери, внучка маленькая (совсем маленькая) и внучка большая (совсем большая), когда-то одним своим появлением на свет отведшая большую беду от своей матери и заодно от всех нас.
В «Четвертой осени» осиротевший отец подолгу рассматривает фотографии погибшей дочери. В моем письменном столе тоже хранится несколько снимков Жанны, очень эффектных, выполненных с профессиональным блеском, но я ценю их не за это. Я ценю их за то, что в них нет даже намека на ту страшную записку. Смотришь, и не верится, что эта полная грации и любви к жизни, доверия к жизни девушка способна хотя бы помыслить о таком.
А может быть, секрет здесь в том, что об этом не способен был помыслить мастер, который снимал ее. Большего жизнелюба я не встречал – во всяком случае, среди писателей. Его не смущало даже то обстоятельство, что жил он, волею обстоятельств, в квартире самоубийцы. (Тоже писателя.)
Крупным планом. Юрий АРАКЧЕЕВ
Писателем-самоубийцей был Валера Гейдеко. В своем месте я довольно подробно поведал его историю, теперь же – о том, кто преспокойно, доверчиво и жизнерадостно поселился вместо него в 3-м Красносельском переулке. Там поселился тот, кто с гордостью говорил о себе: «Я ухитрялся фотографировать обнаженных девушек на фоне природного пейзажа в суровые годы застоя».
Еще он фотографировал бабочек, гусениц, жуков и пауков, химические реакции, а также морозные узоры на стеклах окон. «Ошеломляли не только гармония и красота узоров, – писал он, – но и то, что кристаллики, группируясь, составляли нечто похожее на травинки, листья, даже на тропические дремучие заросли». Городских пейзажей и вообще городов, в том числе родную Москву, не фотографировал, за одним-единственным исключением. Исключением этим был Париж.
Собственно, мы, группа московских писателей, увидели Париж – во всяком случае, увидели по-новому – именно его, Юрия
Почему, однако, я называю его человеком без возраста? А потому что возраст свой он тщательно скрывал и, да простится мне невольный каламбур, не скрывал, что скрывает. И даже подводил под это своеобразный идеологический базис. «Из стойкой ненависти к чисто советской анкетности категорически возражаю против публикации года моего рождения», – отчеканил он в автобиографии.
Избегал не только публикаций, но и каких бы то ни было разговоров на эту тему. Даже в отсутствии дам… Впрочем, дам вокруг него не было, – только девочки, прекрасно сложенные юные создания, обычно молчащие. И уж, конечно, не задумывающиеся о том, сколько там годков их обворожительному господину. Аполлон не должен иметь возраста! Это – аксиома, которой он следовал неукоснительно.
«В поисках Аполлона» – называется одна из его книг. «Много лет я искал Аполлона. Поблизости искать его не было смысла, хотя когда-то он летал совсем рядом – в том районе, где я сейчас живу, можно было запросто его встретить. Но теперь нет. Теперь его нельзя встретить не только рядом, но и в близких окрестностях, ехать нужно далеко, забираться в горы, а там тоже искать и искать». Надо, однако, отдать Аракчееву должное: свои неутомимые поиски он распространял не только на бабочек, но и на себя тоже. На поиски Аполлона в самом себе, атлетическим телосложением природой отнюдь не наделенном.
Не наделенном? Ну и что! Есть гимнастика йогов. Есть лыжи. Есть велосипед, на котором он, путешествуя, проезжал не одну-две сотни километров, как я, а тысячи. Много тысяч…
Он обожал снимать девушек в жанре «ню», а какая ж девушка разденется перед пожилым дяденькой с дряблыми мышцами! Он и мою Жанну уговаривал попозировать ему в этом тогда еще полулегальном жанре, даже испрашивал моего отцовского благословения, но я выказал себя, причем не в самой вежливой форме, закоренелым ретроградом. Мне вполне доставало снимков, где моя дочь в одежде, – тех самых, что лежат сейчас в моем столе. Первоклассных, повторяю, снимков…
Однажды ему приснился сон, будто он командир отряда космонавтов и дано этому отряду задание: доставить на некую Бурую планету бабочку. Голубую бабочку. Дело в том, что на Бурой планете вообще не было никакого цвета, кроме однообразно бурого, и Голубая бабочка – посланец Земли – должна была положить начало рождению всех цветов спектра. Юра много раз рассказывал этот сон, а потом подробно описал его в книге «Джунгли во дворе», на которую я напечатал рецензию в журнале «Октябрь». Словом, я помню этот чудесный, хотя чуточку и подпорченный аллегорией сон так, словно сам видел его…