Пятёрка отважных. Лань — река лесная
Шрифт:
Сергея Ивановича Кешка положил под небольшую копну сена. Тихонько пошёл к дому. Хотел зайти в избу через сенцы, но вовремя спохватился, что дверь в сенцах верещит так сильно, что даже в Велешковичах слышно. Самое лучшее залезть в дом через окно.
Оно открылось тихо, словно было в сговоре с Кешкой. Прислушался — тишина. Спит бабушка. Кешка перекинул одну ногу через подоконник, вторую. Под потолком загудели потревоженные мухи и замолчали, наверно, догадались, что свой лезет.
На цыпочках Кешка дошёл до порога, где в шкафчике лежал хлеб. И шкафчик открылся
Кто-то крепко ухватил его за ухо и крутанул так, словно хотел вырвать с корнем.
— Где же ты, голубок, шатаешься? — сказал кто-то бабушкиным голосом.
Так и есть — попалась жучка в бабушкину ручку!..
— Бабушка миленькая, я больше не буду, — начал проситься Кешка.
Бабушка ещё раз крутнула Кешкино ухо, но уже не так больно. Может быть, ухо привыкло, а может быть, у бабушки от сердца отлегло — всё же не пропал, нашёлся внук.
— Вот что, голубок, теперь ты всю войну в доме просидишь, дальше двора носа не высунешь, — пообещала бабушка. — Что же это будет, если я тебя не уберегу, что твои родители скажут, когда с войны возвратятся? А теперь садись да ужинай… Видишь, как проголодался, вон сколько хлеба отломал…
— Так я не себе, — неожиданно признался Кешка.
— Тогда веди и огольцов своих в дом, — приказала бабушка.
— Там не огольцы, а полковник раненый, — сказал Кешка.
— Ах ты, боже мой! — всплеснула руками бабушка. — Какой полковник? Откуда?
— С лагеря монастырского… Там всех пленных фашисты расстреляли, один он остался… Голодный совсем…
— Что же ты до этого времени молчал? — набросилась на Кешку бабушка. — Где он? Ах ты, горюшко наше…
Бабушка выбежала во двор. Кешка за ней.
Сергей Иванович лежал неподвижно. Даже Кешка испугался — не умер ли? Бабушка стала на колени, приложила ухо к груди.
— Потерял сознание он… Бери за ноги, понесём, — приказала она.
Сергея Ивановича положили на кровать. Он так и не пришёл в сознание.
Бабушка завесила окна, засветила лампу. Долго смотрела на потерявшего сознание человека.
— Хорошо, что ты его хлебом не накормил, — сказала она. — Тогда уже не было бы спасения. Голодному это как отрава.
Бабушка развела на шестке огонь, поставила на него чайник. Сама пошла в сенцы. Оттуда принесла пучки трав. Когда вода закипела, положила травы в чайник.
— Помоги мне, — попросила она Кешку. — Надо раны обмыть, перевязать, а потом отваром напоить…
Сергей Иванович был ранен двумя пулями, к счастью, не очень тяжело. Но крови потерял много.
Бабушка обмыла раны, перевязала холстиной. Потом напоила Сергея Ивановича отваром.
— Выживет, — сказала она. — Крепкого здоровья человек. Другой бы на его месте давно отдал бы богу душу… Теперь ему надо хорошенько выспаться. И ты ложись, а то поздно уже…
Кешка разделся, нырнул в кровать да вдруг как закричит.
— Чего ты? — удивилась бабушка.
— Там кто-то лежит… Тёплый, — заикаясь от страха, сказал Кешка.
— То Лёвка Гутман, — ответила бабушка. — Он сегодня также из-под расстрела
Максимка
1
Среди велешковичских мальчишек Максимка был самым примерным учеником. У него никогда не было замечаний от учителей. Он прилежно учился. Но до круглого отличника не дотягивал. В Максимкином табеле всегда красовались две тройки: одна — по пению, вторая — по физкультуре. Да в том его вины не было.
Как ты запоёшь, если у тебя голос, как у молодого петушка, который впервые пробует закукарекать — ломкий, писклявый, хриплый, даже самому стыдно. На уроках пения Максимка только делал вид, что поёт — широко раскрывал рот. Да обмануть таким образом учителя пения Наркиса Силантьевича было невозможно. Наркис Силантьевич вдруг стучал дирижёрской палочкой по столу, а когда класс замолкал, обращался к ученикам:
— А теперь, дети, послушаем, как поёт Савик… Максим, пропой, пожалуйста, ноту «ре».
Максимка пробовал вытянуть эту проклятую ноту «ре». Получалось что-то невообразимо фальшивое, козлиное, что Наркис Силантьевич зажимал уши ладонями и ставил в классный журнал маленькую тройку, словно хотел подчеркнуть этим, что способности к пению у Максимки вот такие же мизерные, как и эта тройка.
Наркис Силантьевич, может быть, закатил бы Максимке и двойку, но не хотел огорчать Максимкину маму Христину Климентьевну.
Максимкина мама работала учительницей в той же школе, где учился Максимка и которую она когда-то окончила сама да и осталась работать в ней. Христину Климентьевну очень огорчали сыновы оценки по пению. Но что возьмёшь с безголосого! Ему хоть сто двоек закати, петь не научишь…
Не лучше у Максимки было и с физкультурой. Во-первых, Максимка никак не мог научиться ходить в строю. Учитель физкультуры Данила Иванович, бывало, командует: левой, левой, левой — и все под его команду идут левой ногой, а Максимка хоть плачь — правой… Данила Иванович тогда грозно спрашивал:
— Кто там ступает правой?..
Ученики отвечали хором:
— Савик ступает правой… Савик шагает правой…
Во-вторых, у Максимки не получались физические упражнения. Девочки и те выполняли их лучше Максимки. То ли сил у него не хватало, то ли сноровки, а может быть, рост мешал. Только Даниле Ивановичу до этого не было никакого дела. Он всегда ставил Максимке жирную, большущую тройку, чтобы и слепому было видно, какой Максимка неудачник.
Всё то было до войны. Теперь Максимкины табеля с тройками по пению и физкультуре лежали на дне материного сундука. Папа как пошёл на войну, так до этого времени и не отозвался. Да и как он отзовётся, если Максимка с мамой и сёстрами остались во вражеском тылу, а папа по ту сторону фронта.
Теперь в доме за хозяина Максимка. Хозяйничает, конечно, мама, но ответственность лежит на Максимке. Папа, когда уходил в Красную Армию, так и сказал:
— Ну что, брат Максимка, ты теперь один в доме мужчина и на тебе лежит вся ответственность за маму и сестёр…