Пятнадцать псов
Шрифт:
Но на этом его новоприобретенное понимание не закончилось. Идя по Хай-парку, Мэжнун обнаружил, что легко распознает подтекст невольно подслушанных разговоров. Он был поражен, услышав, как женщина сказала мужчине рядом с ней:
– Прости, Фрэнк. Я просто больше не могу…
…и пес разобрал в ее словах попытку одновременно утешить и уколоть собеседника. Какими сложноустроенными и порочными по натуре были люди! И как странно было вдруг ощутить всю глубину их чувств. Раньше Мэжнун считал их чахлыми, неуклюжими, не замечающими очевидное, а теперь осознал, что люди по-своему были почти столь же глубоки, как и собаки.
Мэжнун вернулся домой, чтобы посмотреть, как теперь он будет понимать Ниру.
Его не было не больше двух
– Джим, – вымолвила она. – Я думала, ты от нас ушел.
Мэжнун уловил все оттенки ее чувств – ее раскаяние, ее тревогу, привязанность к нему, печаль, облегчение от того, что он вернулся, и смущение от того, что она вот так разговаривает с собакой. Но, конечно, ответить на все это разом он не мог.
– Большую часть жизни меня называли Мэжнуном, – сказал он. – Это имя мне дал мой первый хозяин, и я предпочитаю именно его.
Нира так привыкла понимать его без слов, что не сразу поняла, что он заговорил. Ее охватило странное, мимолетное ощущение, будто пес взаимодействовал с ней на каком-то новом уровне сознания.
– Прости, Мэжнун, – произнесла она наконец. – Я не знала.
Дар Гермеса оказался не только невиданно щедрым и ценным, но и весьма обременительным. Из пса, неплохо говорящего по-английски, Мэжнун превратился в пса, понимавшего все человеческие языки. На прогулках по району Ронсесвейлз ему иногда даже приходилось сознательно отключаться, чтобы не слушать разговоры на польском:
– Te pomidory sa zgnile!
или венгерском:
– Megorultel?
Услышать другие языки было все равно, что услышать новые ритмы, мелодии, мотивы. Временами он настолько увлекался, что Нире приходилось возвращать его к жизни:
– Мэж, пойдем. Нас ждут дела.
(Любимым человеческим языком Мэжнуна, вне всякого сомнения, оставался английский. И вовсе не потому, что английский он выучил первым. Дело было в том, что из всех языков, которые пес слышал, именно он лучше всего подходил собакам. Да, на английском собаке приходилось думать иначе, но звуки и интонации английской речи лучше всего имитировали тональный диапазон собачьего языка. Приятным следствием любви Мэжнуна к английскому – приятным для него и для Ниры – стало его увлечение поэзией. Запомнивший стихи Принца и взявший их за образец, Мэжнун сочинял в похожем стиле. А потом читал получившееся Нире.
В Китае, как известно, псов едят,
И горе мне там очутиться.
Я проклинаю тех, что съесть меня хотят,
Чванливо разъезжая в рикшах.
Или:
Если, присвистнув, рак очутится на горе
И камни запоют баллады,
Моей души иссякнет срок,
И стрелки тотчас же замрут на циферблате.
В то же время, когда Нира спросила его, какой язык нравится ему больше всего, Мэжнун не назвал английский. Он просто не мог. По его мнению, язык собак был куда выразительнее, ярче, доступнее для понимания и красивее, чем любая человеческая речь. Он пытался научить ее собачьему, но, к его удивлению, попытка провалилась, Нира оказалась не способна отличить лай удовольствия от призывного, требующего внимания – а в их языке это различие
Нира поначалу была не в восторге от решения Мэжнуна заговорить. Да, это спасло их дружбу, когда пес вернулся. Но говорить с ним по-английски было ужасно непривычно. Все это время у них прекрасно получалось общаться без слов – молчание, поворот головы, нерешительный кивок были исполнены смысла. Теперь ей приходилось иметь дело с коммуникацией как невербальной, так и вербальной, и первое время женщине было тяжело понимать пса несмотря на то, что это понимание в итоге оказалось куда более глубоким. Более того, речь Мэжнуна породила то, что Нира назвала «процедуральными сложностями». Они оба согласились, что будет лучше, если одной Нире будет известно о том, что он разговаривает. Но расслабившись, они временами забывали о договоренности и один из них мог прилюдно задать вопрос или что-то прокомментировать. Когда Нира говорила с Мэжнуном, это, естественно, представляло меньшую проблему, чем когда Мэжнун обращался к ней. Голос пса был ниже, поэтому слышавшие его прохожие пребывали в замешательстве, не в силах установить источник звука. Все это привлекало нежелательное внимание.
А еще был Мигель. Пудель ему, в общем-то, не сильно нравился. Он предпочитал Бенджи, и близость Ниры и Мэжнуна его обижала. Пес все это понимал и не держал на Мигеля зла, потому что его чувства, с точки зрения Мэжнуна, были благородными. Но тем не менее Мигель, в отличие от Ниры, мог действовать и не в интересах пса. Поэтому Нира с Мэжнуном согласились, что будет лучше, если они не будут разговаривать, когда дома не одни. Из-за этого в присутствии Мигеля они иногда чувствовали себя неловко. Нира думала, будто она предает доверие мужа, а Мэжнуну казалось, что он предает вожака стаи.
В общем, Нире потребовалось какое-то время, чтобы спокойно воспринимать английский Мэжнуна. Но стоило ей привыкнуть, как его присутствие стало для нее настолько ценным, что тот факт, что Мэжнун был псом, перестал иметь какое-либо значение. Теперь она и помыслить не могла, что он чем-то от нее отличается. В самом деле, какая разница, кем был Мэжнун, когда они сидели вместе на берегу и смотрели на ивы?
(Ивы зачаровывали их обоих. Мэжнун всегда думал (хотя и знал, что это не так), что деревья были кем-то вроде коварных животных, обманчивых и властных. Какая-то часть его до сих пор в это верила. Он не мог смотреть на качающиеся ветви, не сдерживая желания их покусать. Не считая желания кусаться, и Нира чувствовала нечто подобное. Деревья казались ей мамонтами с листьями: древние, медлительные, последние осколки чего-то величественного. Хотя, конечно, все это было фантазиями. Деревья были просто деревьями.)
Полное взаимопонимание не является гарантией счастья. К примеру, в совершенстве понять чужое безумие значит самому сойти с ума. Завеса, разделяющая смертных, часто становится трагической преградой, но иногда оборачивается и благословением. Фактически, единственными существами, достигшими «полного взаимопонимания», являются только боги. Для них любая эмоция, любое состояние ума – безумие, гнев, горечь, что угодно – приятны и желанны, а потому понимание как цель несущественно. Гермес все это знал. Бог переводчиков, он не только способствовал достижению понимания, но и отвечал за непонимание. Это он, выражаясь фигурально, мутил слишком прозрачные воды или прояснял помутневшие. Но если и было на свете существо, которое дар понимания сделал бы счастливым, то это был Мэжнун. Чем глубже он понимал Ниру, тем больше радовался тому, что вернулся в место, которое теперь, без сомнения, было его домом.