Пятое приключение Гулливера
Шрифт:
Сумасшествие, мистер Бридж, сумасшествие…
Стук в купе. Плечи мистера Бриджа вздрагивают. Голова уходит в плечи. Мистер Бридж крадется к двери и полуоткрывает ее:
— Ариадна, это ты? — говорит он на чистом русском языке. — Я думал, ты не придешь…
Станция проходит за станцией. Вот серый полусгнивший помост. Доска с указательным перстом и надписью:
Кипяток…
Сонный носильщик. Молодой человек идет по путям с чемоданом…
Мистер Бридж закрывает окно и задергивает занавеску.
Поручик
Повесть с лирическими отступлениями
Начало
Летом тысяча девятьсот двадцать первого года в одной из южных газет довелось мне прочесть сообщение о смерти поручика Журавлева, и с той поры неоднократно пытался я описать историю его жизни, от ранних лет юности до безвременной гибели, и только повседневные заботы отвлекали меня от выполнения этой задачи.
Однажды совсем было взялся я за перо и уже вывел на листе заголовок, как неожиданный стук в дверь (а читателю известно, что ни в повестях, ни в романах не стучат в дверь без какого-либо, со стороны автора, тайного умысла) — неожиданный стук в дверь заставил меня оторваться от работы.
Как и следовало ожидать, в комнату вошел незнакомый господин, вежливо поклонился и не менее вежливо сказал:
— Кажется, я помешал вам?
Я был, как полагается, в недоумении, но врожденная деликатность не позволила мне спросить о причинах его неожиданного вторжения — вместо этого я сказал:
— Садитесь, пожалуйста!
Как сейчас вижу: сидим мы вдвоем — я у стола, он неподалеку от меня, и передо мною лежит лист бумаги с надписью: поручик Журавлев.
Так просидели мы ровно пятнадцать минут. Потом он заглянул в рукопись и сказал:
— Вы, по-видимому, близко знали поручика?
— Да, очень…
Тогда незнакомец быстро проговорил:
— Я тоже… Знаете, мне иногда кажется, что Журавлев и я — одно и то же лицо…
Я почувствовал легкий озноб, но, не выдав волнения, взглянул в лицо незнакомцу. Несомненно, я принял бы его за покойного поручика, если бы сам я…
Но об этом после. Незнакомец, как и полагается подобным, чересчур уж вводным, персонажам, тотчас исчез, но несомненное наличие несчастного поручика в живых расстраивало все мои планы.
И вот только теперь, через год, не без некоторой, впрочем, боязни — я начинаю:
Самое трудное в повести это — начало. Где то событие, от которого ведет счет своим дням поручик Журавлев?
Разве это рождение? И если так, то родился он совсем недавно, и когда впервые увидел он мир, было ему, может быть, двадцать пять человеческих лет. А может быть, это было двумя годами раньше, в сырой осенний вечер, когда впервые открыла перед ним жизнь неизведанность своих вольных, своих просторных дорог и сказала: «выбирай!»
Эго было в полночь. Год, месяц,
И все-таки это не начало, ибо скрыто начало от человека и не имеет конца скорбная повесть его.
И поэтому
первая глава
нашей повести начнется с того момента, когда стал Журавлев офицером, и даже больше, когда он стал поручиком и никто не называл его иначе, как именно поручик Журавлев.
Поручик Журавлев появился на свет в мае месяце. В старых повестях описывают обыкновенно радость как самого новорожденного, так и его родных и знакомых, описывают тосты, речи и закуски — но сей необычный день был отмечен разве что бутылкой плохого пива и притом на вокзале, в ожидании поезда, — да и это не совсем так, ибо подобным же образом отмечались иные, менее важные дни как в жизни самого Журавлева, так и в жизни иных, менее важных для нашей, конечно, повести, людей.
Выпив бутылку вышеупомянутого пива, поручик занялся рассматриванием левого своего сапога с тем глубокомысленным видом, какого требует это занятие; и было на что посмотреть, так как сапог был действительно великолепный!
Еще в бытность Журавлева юнкером был он сшит у лучшего из питерских сапожников, и с ним вместе сшит был другой точно такой же сапог, и сшиты были оба сапога на славу.
Здесь, чтобы не забыть, отмечу, что в семнадцатом году, когда снял Журавлев шашку и шпоры и подарил и то и другое за ненадобностью солдату своей роты, младшему унтер-офицеру Иванову, выбранному тогда же, взамен Журавлева, ротным командиром, — и в то время сапоги еще оставались у него и служили верой и правдой некоторое, хотя и недолгое, время.
Мы слишком презрительно относились до сих пор к вещам, но, тем не менее, ничего нет на свете, что бы тесно так не было привязано к человеку!
Лучший друг донесет на тебя в чека, обвиняя в спекуляции сахарином, жена убежит с молодцом в кожаной тужурке, мать умрет, оставив тебя сиротой на пустом и холодном свете, — и только твои сшитые у хорошего сапожника сапоги живут до тех пор, пока сам ты не выбросишь их в мусорную яму!
И даже больше: они могут в трудную минуту, когда все друзья и знакомые забудут имя твое и отчество, некоторое время кормить тебя, так как любой старьевщик, привесив товар на руке, отсыплет за них столько бумажных рублей, сколько они в данный момент, по добротности, заслуживают.
Последнее и произошло как раз с сапогами поручика Журавлева. Оставшись без средств и без дела, когда отставили его от должности сторожа одного из петербургских домов, вынес поручик на базар эти свои сапоги.
Двести рублей по тем временам — деньги немалые — можно было на двести рублей безбедно прожить и неделю и две, только поручик поступил иначе: простояв сколько надо в очереди за пропуском и еще столько же — за билетом, покинул он негостеприимные стены уже начинавшего пустеть Петербурга.