Пятый арлекин
Шрифт:
Уехал Новиков в очередной раз в вояж по сбыту особо дефицитных изделий. Алена укатила к бабушке на каникулы, и осталась Ирина одна в своей роскошной трехкомнатной квартире. На третий день одиночества она пришла с работы, приняла душ, пожевала нехотя бутерброд, а потом принялась ходить по комнатам. Будто без всякой цели, а ноги сами заворачивают к кладовке, где лежат завернутые в полиэтилен бумаги Бориса. Опять не хотела сознаваться себе самой, что притягивают ее эти бумаги, что позарез необходимо общение с покойным Борисом. Чуть-чуть засомневалась, а потом снова, как в омут головой кинулась: открыла быстро дверь и оттянула в сторону палатку и прочие туристские принадлежности Новикова, который был сильно подвержен отдыху на природе или, как он выражался, на натуре. Сильным движением руки вытащила из-под всякого хлама мешок и, прежде чем отнести в спальню, долго смотрела на просвечивающиеся сквозь синтетику тетради, желтые листы бумаги, блокноты, и лишь проникшись прежней теплотой и как бы простив себя за предательство, разложила все на огромной двуспальной кровати и стала вынимать из мешка содержимое, расправляя измятые листы и откладывая их в сторону. Из толстой тетради выпала фотография. Ирина Александровна встрепенулась, будто потревоженная птица, едва не вскрикнув от нахлынувших внезапно чувств, и схватила снимок. На нем Борис и она на пароходе, около борта на верхней палубе, рядом слева спасательный круг с надписью «РОССИЯ». Ветер растрепал Ирине волосы, прикрыв лоб черной прядью. У Бориса наоборот, волосы подались под ветром назад, оголяя массивный тяжелый лоб, лицо открытое, доброе и беззащитное, и даже немного удивленное. Удивление постоянно жило в Борисе с тех пор, как они поженились, будто он так и не мог поверить, что эта женщина останется с ним навсегда. Он и ухаживать толком не умел, а когда поцеловал в первый раз, то покраснел и извинился. Тогда Ирине Александровне это даже понравилось, ценила она в человеке
— Семьдесят первый год, — шепнула застывшими губами Ирина — первое наше путешествие. Было спокойно. Потом родилась Алена и стало вовсе хорошо, казалось, что то тихое уютное счастье будет вечным и не хотелось ничего другого. Иногда, правда, раздражало, что все так спокойно, раздражали его привычки, как он жует, зачесывает волосы, потом все возвращалось на круги своя, а то, что любви не было, поняла только тогда, когда встретила Виталия. И все равно, — лихорадочно рассуждала, — что-то тревожит в наших отношениях, будто я постоянно жду какую-то беду. Может быть, это связано с родом его деятельности, только и слышишь — того посадили, этого взяли за махинации, все-таки он отвечает за сбыт. Но Виталий честен, я в этом уверена, я бы непременно почувствовала, если бы он лгал мне. Значит, все хорошо, но почему завелась эта тоска, почему все чаще вспоминается Борис, такой неумелый во всем, что не касалось его исследований? У него перед смертью были какие-то неприятности, он не говорил, но ведь скрыть этого было нельзя: то ли грозились прикрыть тему, как неперспективную, то ли он сам перестал верить, что сумеет завершить работу. Потому и выпил. Он ведь никогда раньше не пил, даже вина, а в тот день, как сказал следователь, он выпил водки. Вероятнее всего, ему стало дурно, и он на ходу открыл дверь вагона электрички. Другие версии отпали, у него не было врагов, а грабить не имело смысла — карманных денег, кроме дежурного рубля, у него никогда не было…
Ирина бегло полистала тетрадку, проверяя, не осталось ли в ней еще фотографий, и вдруг обнаружила, что это не рабочая тетрадь, как ей показалось вначале, а дневник. Это было странное и неожиданное открытие. Борис никогда не говорил о том, что ведет дневник. В нем были не случайные записки, а каждодневный отчет о всех более или менее важных событиях. Ирине неожиданно стало страшно, ведь теперь она невольно прикоснется к тем дням и событиям, которые навсегда ушли, и если отчего-то станет больно, то поправить нельзя. Она вообще чуть было не решила отложить дневник в сторону, но обратила внимание, что подобных тетрадок, пронумерованных четкими чертежными цифрами, было немало, и наугад открыла ту, первую, которую взяла в руки. «10 апреля 1966 года. Дивный теплый день. Как все оживает! До чего же хорошо почувствовать после долгой зимы весеннее тепло, кажется, что оно проникает до самых глубин твоих чувств и души, пронзает навылет, реанимируя каждую клетку твоего тела, возвращая ему жизнь после тяжелого сна, имя которому зима. Нет, конечно, зимой человек не умирает, он живет, осязает торжество мороза и снега, катается на лыжах, кидается с горки на санях в снежную пропасть и не думает о том, что настоящая жизнь впереди, в апреле. И только когда ты увидишь набухшие почки, похожие на соски женщины, собирающейся родить ребенка, тогда лишь поймешь, что все предшествующие четыре месяца были месяцами ожидания тепла. Что это меня потянуло на лирику? Я не собираюсь стать поэтом или писателем, это меня не привлекает. Я люблю читать и даже писать, иначе не вел бы дневник со второго класса, но меня влечет совсем иная страна, на знамени которой начертано одно лишь слово „теорема Ферма“! Ее до сих пор никто не мог доказать, а я докажу. Нет, это не хвастовство, это вера. Впрочем, может быть не докажу ее, может быть, у нее действительно нет решения, но разве это главное? Главное ворваться в эту страну и найти белое пятно на ее геометрических гранях. А потом попытаться объяснить его и стереть. Разве это уступает блестящему стихотворению или роману? Или повести? Я буду математиком и только математиком. Скоро выпускные экзамены. Я поступаю в бауманское высшее математическое училище! Ура! Боюсь ли я вступительных экзаменов? Нет, нет и нет! Они для меня не мука, а радость. Это еще одна ступень в покорении той страны. А что я представляю собой как личность? Ведь нельзя стать хорошим математиком, не став прежде личностью. А я личность? Мне восемнадцать с половиной лет. Как определить степень собственной личности, да, впрочем, речь идет не о степени, потому что у личности не может быть никакой степени: или личность, или никто. Так вот, я личность или никто? Я не могу предать. Это хорошо, уже один из показателей личности. Не могу присвоить себе чужое открытие, хотя такой возможности пока и не представлялось. Но я знаю, что мне это отвратительно. На республиканской математической олимпиаде член жюри, бывший директор нашей школы, видя, что я задумался, на ходу шепнул мне ответ. И вместо благодарности я немедленно покинул зал, хотя мой ответ сходился с правильным. Что еще я могу и чего не могу? Я слаб физически, но упорно наращиваю мышцы, хотя мне стыдно раздеться в спортивном зале. Хотел бы поменяться фигурой и ростом с Михайловым? У того сто восемьдесят пять сантиметров и вес атлета. Но он — дуб в математике. Так вот, хотел бы поменяться с ним физическими возможностями, утеряв взамен способность мыслить и анализировать в математике? Нет!!! Значит, я не могу предать не только друга, но и математику. МАТЕМАТИКА, Я ЛЮБЛЮ ВАС И ПРОШУ У ВАС ВЗАИМНОСТИ! С уважением, Борис Лосев — ученик десятого класса пятьсот тридцать девятой школы. Вы согласны? Я счастлив и буду вам верным спутником всю свою сознательную жизнь, пока не впаду в маразм от чрезмерного усердия. МАТЕМАТИКА, я вам обещаю, что никогда не женюсь и буду жить для вас! Вы меня слышите?!
Сегодня был удивительный день, я окончательно осознал, что мне ясна моя будущая профессия, это не прихоть и не дань моде, хотя на математику никогда и не было моды, как на другие престижные профессии. Осознал, что в ней вся моя жизнь, и будущая и настоящая. Ну и что, пусть смеются над моим фанатизмом одноклассники: мальчишки смеются, потому что они боятся математики, ни черта в ней не смыслят и бравируют этим смехом, а девчонки смеются потому, что они дуры, все до одной! Даже самая красивая из них, Ирка из параллельного класса. Джоконда в сравнении с ней просто-напросто кухарка. У Ирки самые непонятные глаза в мире, я даже не знаю, с кем ее можно сравнить, может быть с Нефертити? Они чем-то похожи. Если бы я был скульптором, то лепил бы только ее одну, а она косит глазом в сторону этого идиота Михайлова, который собирается играть за сборную города по футболу. Все, на сегодня хватит, уже полвторого ночи. Сплю».
— И совсем неправда, — горько вздохнула Ирина, — я никогда не смотрела в сторону «Топтыгина» — Михайлова. Я чувствовала, что мне не следует читать этот дневник. Будь Борис живой, я могла бы в одно мгновение рассеять эту чушь, а он так и умер, думая, что в школе я заглядывалась на двухметровое чучело. Хотя, какое это потом имело для Бори значение? Ведь я вышла замуж за него. У меня в запасе целый вечер, и я проведу его наедине с Борисом, с его дневником, буду останавливаться только на тех страницах, которые так или иначе связаны со мной. Это необходимо для меня. Может быть, потом станет легче, вдруг его слова укрепят меня и разгонят тревогу. И откуда только взялась эта тревога? Что является ее основой? Ведь все, кажется, хорошо: Аленка здорова, Виталий тоже, он по-прежнему притягателен для меня. Я благодарна ему, он сделал меня настоящей женщиной, у меня появилось желание любить и быть любимой. Только иногда, когда я исподтишка смотрю на его лицо, оно кажется мне чужим, незнакомым и даже жестоким. Но ведь ничего такого у него никогда не проявлялось. Нельзя же назвать жестокостью то, что он один из всей компании сумел справиться с бешеной собакой, которая едва не искусала Аленку и других детей на даче у Криворучко. Он был тогда великолепен, мой Виталий: все растерялись, а он стал у собаки на пути, молниеносно разогнулся, поймал чудовище за горло и, держа в вытянутых руках, задушил. Все сказали, что он был похож на витязя в тигровой шкуре. И все-таки, это было страшное зрелище, я застыла в оцепенении в стороне и только одна видела глаза Виталия: в них не было страха, а веселая ярость и… даже какое-то наслаждение. Но ведь не может человек при этом чувствовать наслаждение, что угодно, только не это. Может, с тех пор во мне поселилась тревога? А когда ко мне пристал пьяный в автобусе, Виталий только взглянул на него, и тот сразу же побледнел и утихомирился, хотя был не меньше Виталия ростом и не слабее. Неужели только оттого, что увидел его глаза? Зачем я все это придумываю, зачем копаюсь в себе? Правду говорит Валентина Ивановна, что я
— Я люблю тебя, Виталий, — сказала вслух Ирина Александровна и ей стало легче, будто долгое время в ней находился инородный предмет и неожиданно он самостоятельно покинул тело без всякой болезненной операции. — Мне надо было раньше прикоснуться к этим бумагам, чувство вины перед Борисом постоянно жило во мне, отравляя сознание, а теперь я вдруг поняла, что ни в чем перед ним не виновата, разве что за свое нежданное счастье. Но разве можно чувствовать вину за счастье? Тем более, что я ведь не покинула его при жизни, а потом для него все уже не имело никакого значения. Неужели бы ему стало там легче, если бы я до сих пор была одинока? Чушь, обыкновенная чушь… Хорошие страницы, как просто он умел писать, я и не знала за ним такой способности. Говорил он всегда неловко и даже неуклюже, может, от волнения. Он стеснялся людей и только наедине со мной был естественным, а скорее всего — наедине со своим письменным столом.
Ирина Александровна взяла другую тетрадь и открыла ее на середине. «Опять весна. Я люблю это время года. Но сегодняшняя весна необычная и особенная. Неужели только потому, что в моей жизни появилась Ирина? А разве этого мало? Боже, какое счастье, что она есть. Она не подозревает, что я безумно люблю ее. Смогу ли я когда-нибудь сказать ей об этом? Ведь это так страшно и в то же время прекрасно сказать: „Ирина, я люблю вас. Будьте моей единственной и на всю, всю жизнь“. Мы гуляли сегодня с Ириной по зоопарку, смешно, но не нашлось более подходящего места, да и потянуло поближе к природе, пусть даже в таком закованном зарешеченном виде. Мы подошли к вольеру с дикими козами и одним козлом. Он стоял на пригорке и ревниво наблюдал за своим гаремом. Я протянул козочке на ладони хлеб и не успела она его взять, как тиран спрыгнул с пригорка и бешено понесся к нам — едва не проткнул металлическую сетку рогами. „Ты смог бы меня так защитить?“— спросила Ирина. „Конечно“, — ответил я, а потом задумался. Я ведь знаю, что физически слаб, но ведь человек силен не только физически, дух — не менее главное, а в иных случаях и более. Значит, смог бы. Я не могу посетовать, что слаб духом. Математика сделала меня сильным, и нет предела моей силе. Завтра же признаюсь, что люблю Ирину и предложу выйти за меня замуж. Нет, не предложу, а поставлю перед фактом. Женщины, наверное, любят, когда им делают предложение в категорической форме! Если бы это оказалось правдой! Ведь я так мало знаю женщин, а сказать по правде — совсем не знаю. У меня никого не было. Наверное, смешно, но разве обязательно, чтобы кто-то был или хорошо знать женщин, чтобы полюбить одну? Конечно же нет. Итак, решено: завтра я получу согласие самой прекрасной и удивительной женщины в мире во все времена и народы. Хорошо, что она не знает этого, иначе бы ударилась в какие-нибудь глупости и запросто стала бы „мисс мира“! Чушь, она не только прекрасна, но и умна. Я себя чувствую с ней принцем из андерсеновской сказки, ее присутствие дает мне необходимые силы. Теперь я добьюсь всего, что наметил в жизни. Математика, прости за измену, пусть даже символическую…»
— Я помню эту сцену в зоопарке. Действительно, тот дикий козел чуть не разнес вольер вдребезги — приревновал. А Борис стоял в растерянности и уши у него пылали от напряжения. Он, кажется, испугался, но не показал этого. Он и вправду объяснился мне на другой день. А я смеялась, отшучивалась, и вообще решила прекратить с ним разговор на подобные темы. А потом вдруг меня осенило: он же очень порядочный, умный, деликатный! Где я еще найду такого? Разве мало значит прожить всю жизнь с надежным порядочным человеком? Это и перетянуло все остальные контрдоводы. Да и мама сказала то же самое. Она сказала: «Ирина, семейная жизнь — штука ненадежная. Сколько браков и надежд разлетелось в прах, потому что мужчина чувствовал свою силу и привлекательность. В данном случае тебе ничего подобного не грозит. Борис, с моей точки зрения, очень даже надежная партия. Твой папочка был очень похож на актера Жана Марэ. Так вот, чтоб он сгорел вместе со всеми ему подобными: он не выходил из дому, не пригладив каждый волосок, не смахнув пылинку с туфель или пиджака. Любой прыщик в районе лица или носа он приравнивал чуть не к мировой трагедии. Мне тошно на него было смотреть, воротило от одного его вида, и это вскоре после свадьбы. А когда кот Mартовский возвращался поздно с очередного „совещания“ и от него пахло дорогими духами, он шаловливо объяснял, что рядом с ним дама в троллейбусе разбила духи „Нина Риччи“. Названия же какие знал, подлец! Когда он видел хорошенькую женщину на улице, то преображался как собака, у которой перед носом поводили куском колбасы. При этом он не скрывал своих эмоций. Когда он укатил на море с этой тварью Элеонорой, бывшей женой покойного генерала Енохина, то скажу тебе честно, я с облегчением вздохнула: самой порвать с ним не было сил, и я благодарна судьбе за то, что случилось. А потом, когда он опомнился и стал мне названивать, чтобы я его простила, то, миль пардон, я сказала ему, что он обычный смазливый кобель и умрет под забором. Конечно, он забеспокоился, где еще возьмет такую дуру, чтобы расстилалась перед ним как пшеница перед ветром: Александр Владимирович, вот вам свежая рубашка, вот трусики, вот маечка, вот носовой платочек, ботиночки ваши начищены, а пиджачок отглажен. А он в ответ снисходительно подставит щечку. А вот бывшая генеральша за первую же его отлучку и возвращение под утро с очередного „совещания“ двинула тяжелой ручкой по физии и выставила вон. Что, сударь, заслужили, то и получили!»
— Смешная мама, но все, что она говорила, было верным и справедливым. Отца я не видела с тех пор, как он ушел. Да и какой он отец? Так, перекати-поле: нашел свое счастье с буфетчицей из города Киева. Должно быть, остался доволен: достаток и уход по первому разряду. Все-таки снисхождение сделал — специалист с высшим техническим образованием. Вот эти доводы и перетянули… Через полгода мы расписались. Что там дальше? «Я самый счастливый человек в мире, я женат на Ирине! Я никогда не мечтал о подобном счастье: утро начинается с мысли о ней, и засыпая, я шепчу ее имя. Да и ночью, когда я сплю, чувство радости не проходит. Вспоминаю того самого П.П.Ж. из „Гранатового браслета“ и сочувствую ему — он так и не узнал счастья взаимной любви. Хотя, по-своему, тоже был счастлив, любя. Ведь, если подумать, какое это счастье встретить единственную женщину, созданную природой для тебя одного! Если руководствоваться теорией вероятности, то шансы не только равны нулю, а скорее какой-то огромной отрицательной величине. Значит, любовь — это чудо, такое же, как волшебная лампа Аладдина. Я молюсь за нее, за мою любовь, пусть она будет долгой и неугасаемой. И если понадобится, то я защищу ее своей жизнью. Спасибо тебе, любимая, что ты не отвергла меня, что ты принесла мне ту радость, которую я бы никогда не узнал, не будь тебя и не случись чудо. Люблю тебя!»
Ирина Александровна отложила дневник и вздохнула, словно ей перестало хватать воздуха. Слова Бориса звучали так, будто он только что их произнес, она слышала все самые мельчайшие оттенки его чуть хрипловатого голоса.
— Интересно, знал ли он, что я не люблю его? Наверное нет, иначе бы стал презирать, ведь он любил и не замечал, что я приняла его любовь, как необходимый атрибут нашей жизни. Слава богу, что он никогда не знал об этом и умер счастливым. Ведь он умер сразу, без мучений. Почему все-таки он в те дни был какой-то сам не свой? А вдруг он объяснил это в своем дневнике? Может быть, причина была во мне и он почувствовал мою холодность? Не стоит причинять себе боль через столько лет, но я не успокоюсь, пока не прочту страницы, связанные с его последними днями. Отчего-то страшно, будто я сейчас прикоснусь к какой-то тайне. Скорее бы приехал Виталий, мне станет спокойнее.