Пятый пункт. Межнациональные противоречия в России

Кожинов Вадим Валерьянович

Это с очевидностью выразилось, например, во время пресловутого «путча» (уж воспользуюсь сим общепринятым чисто пропагандистским словечком) в августе 1991 года. Может быть, то, что я сообщу, выглядит странно, но я и узнал-то впервые о «путче» именно от Агурского. Утром 19 августа он позвонил мне из своего номера в гостинице «Россия» (где через несколько дней, утром 27 августа, его нашли мертвым…) и крайне взволнованно, даже потрясенно заговорил о происходящем (я не имею привычки включать утром телевизор или радиоприемник и еще ровно ничего не знал).

— Как можно было вводить войска?! — восклицал Агурский. — Неужели они не понимают, что армия Давно разложена? Ясно, что государство с этого момента обречено на распад!

Говоря или, точнее, выкрикивая это, Агурский отнюдь не предполагал, что я увижу в его словах

некую заботу об интересах моей страны. Он неоднократно развертывал передо мной свое убеждение, что распад СССР крайне невыгоден для Израиля, — хотя бы уже в силу того, что около пятидесяти миллионов мусульман СССР вполне могут тогда слиться с исламом Ближнего и Среднего Востока и, как полагал Агурский, резко увеличить враждебную геополитическую массу, склонную тяжко нависать над Израилем. И есть все основания считать, что сама смерть Михаила Агурского была результатом его предельной взволнованности, порожденной августовскими событиями, и он, следовательно, оказался реальной жертвой так называемого путча…

Но, конечно, глубокая приверженность Агурского к тому, что уместно называть русско-еврейским диалогом, зиждилась не только на таких геополитических соображениях (хотя он во многом жил именно политологическими проблемами). Агурский ясно сознавал, что культура и сам, как говорится, менталитет современного еврейства — в том числе евреев Израиля — сложились в теснейшей взаимосвязи с русской культурой и самим русским бытием; нельзя ведь забывать, в частности, что почти все основоположники государства Израиль, так сказать, «вышли из России». Агурский, между прочим, с жесткой иронией воспринимал нынешние попытки утвердить представления об евреях Израиля как о совершенно «новой», полностью отделившейся от еврейской диаспоры нации (например, «ханаанской»), никак уже не связанной с вековым историческим наследством, которое с конца XVIII века создавалось главным образом во взаимодействии с реальностью Российской империи (где к концу XIX века находилось большинство евреев мира).

Агурский, разумеется, ни в коей мере не закрывал глаза на все «негативные» стороны жизни евреев в России, но вместе с тем он не признавал мифических заклинаний о некоем агрессивнейшем и тотальном антисемитизме, будто бы господствовавшем и продолжающем господствовать в русском народе и национально мыслящей интеллигенции.

Да, Агурский вовсе не «приукрашивал» судьбу евреев в России, но и ни в коей мере не разделял позиции тех — к сожалению, многочисленных — безответственных авторов, которые пытаются, скажем, «приравнять» новейшее развитие русской национальной мысли и германский нацизм, или, точнее, расизм, совершенно закономерно и неотвратимо приведший к так называемому «окончательному решению еврейского вопроса».

Впрочем, пора вернуться к содержанию этой книги.

Едва ли можно оспорить, что стихотворения, представленные в этой книге, так или иначе воплощают в себе не что иное, как еврейско-русский диалог. В стихах русских авторов это очевидно. Но и во всем написанном еврейскими авторами есть двойственный смысл, ибо ведь перед нами еврейское самосознание, воплощенное в выработанном веками русском поэтическом слове, которое «используется» как нечто — это очевидно — в полном смысле родственное (а нередко и, без сомнения, подлинно любовно). И — как ни парадоксальна эта двойственность — даже ненависть к чуть ли не всему русскому (а такие стихи здесь есть) воплощается в составляющем неотъемлемую сторону самого существа авторов таких «ненавидящих» стихов русском поэтическом слове…

А ведь это слово, взятое само по себе, конечно же, не просто некая пустая «форма»; оно исполнено смыслом, и именно русским смыслом; таким образом, оказывается, в сущности, что даже в тех стихах, где, казалось бы, царит ненависть, присутствует и нечто совсем иное…

Кто-нибудь может возразить, что сами условия жизни, так сказать, деспотически заставляли подавляющее большинство российских евреев говорить и писать именно и только по-русски, хотя они, мол, никак этого не хотели. Не буду сейчас оспаривать такое мнение, но ясно, что никто и никак не заставлял ненавидящих Россию людей не просто говорить и писать, а творить в русском поэтическом слове, которое есть неотделимая составная часть русского сознания и даже самого русского бытия. При этом необходимо сознавать, что человек, творящий

стихи на русском языке, выступает отнюдь не только как «русскоязычный»; поэтическое слово — это по своей истинной сути вовсе не феномен языка, но явление национального искусства («язык искусства» никак не сводим к языку в лингвистическом значении термина). И тот, кто занимается стихотворчеством на русском языке, неизбежно оказывается тем самым в лоне русской национальной культуры (можно бы показать, что в прозе, в отличие от поэзии, это приобщение к национальной культуре имеет значительно менее глубокий и всесторонний характер).

В стихах, вошедших в книгу, есть воплощение и неоспоримой любви к России, и столь же несомненной ненависти, но сердцевинная «тема» — это, пожалуй, согласно Катуллову признанию, Odi et amo [47] . Россия как любимая (несмотря ни на что!) мать и одновременно — ненавидимая мачеха. Это особенно часто выступает в стихах, написанных женщинами — с присущей им обостренной жаждой защиты и заботы — жаждой, вдруг сталкивающейся с «мачехиным» равнодушием или даже враждебностью. Однако никак нельзя не заметить, что ведь это и собственно русская поэтическая тема!

47

Ненавижу и люблю (лат.).

Так, наиболее значительная поэтесса второй половины XX века Светлана Кузнецова (1934–1988) в своем стихотворении «Мать-и-мачеха», открывающем ее великолепный поэтический цикл «Русский венок», говорит:

Быль родимая сурова. Через все века — Мать-и-мачеха — основа Русского венка… Чтоб, иной любви не зная, Век не понимать, Кто нам родина родная — Мачеха иль мать?

Сама эта тема России как «матери-мачехи» — не только предельно сложная, но и подлинно глубокая, могущая быть понятой только в основательнейшем историософском размышлении, и потому я не могу излагать ее здесь. Но важно было сказать о том, что нашедшее выражение в некоторых стихотворениях, представленных в этой книге, казалось бы, чисто «еврейское» восприятие России как «матери-мачехи» на самом-то деле вписывается в заведомо «русское» сознание…

Правда, далеко не все, мягко выражаясь, «критические» мотивы в стихотворениях этой книги представляются мне имеющими объективное обоснование. Подчас «критика» продиктована теми или иными поверхностными политическими либо даже попросту политиканскими обстоятельствами и причинами. Так, например, едва ли сколько-нибудь «серьезен» мотив якобы целенаправленно готовящихся какими-то мощными силами нынешней России еврейских погромов и чуть ли не геноцида, — а этот мотив присутствует или даже господствует в некоторых стихотворениях [48] .

48

Нельзя не добавить, что даже и погромы в дореволюционной России имели совершенно иной характер, чем обычно утверждается (так, например, в них погибло больше людей других национальностей, нежели евреев).

Но вполне целесообразно включение в книгу и таких стихотворений, ибо цель ее — в представлении всех возможных «реплик» в русско-еврейском диалоге (хотя, разумеется, исчерпать все немыслимо).

Впрочем, нельзя не упомянуть, что иные «негативные» моменты в стихах обусловлены в сущности элементарной неосведомленностью. Так, например, Нина Воронель не без горечи сетует:

Я в прошлом себя узнаю среди прочих, И я в этом прошлом не слово, а прочерк: У предков моих слишком яростный глаз, А нос слишком длинный и в профиль, и в фас… И предков моих на Сенатскую площадь Никто б не пустил под штандарт голубой…