Пыль Снов
Шрифт:
Миновав последний ряд палаток легиона, Спакс помедлил. Сплюнул, избавляясь от мерзкого привкуса. «Женские вина. Гэдис, уверен, твой трюк с пробкой раздвинул сотню мягких ног. Не забудь и меня научить…»
Она могла бы с тем же успехом привязать к животу флягу эля. Поясница выгнулась, каждое движение заставляет кости стонать. Мышцы расслабились и устали. Груди, всегда бывшие нескромно большими, ныне неловко лежат на проклятой фляге. Все стало слишком крупным и раздутым — и как она могла позабыть? Разумеется, среди всех стонов и вздохов и бурчаний
— Древние мерзкие ведьмы, — пробурчала она, — вам за многое придется ответить.
Не осталось удобных положений, и Хенават, жена Желча, теперь не сидела, а бродила ночами по лагерю. Она — странствующая луна из легенд народа о веках до измены луны-сестрицы, когда любовь была чистой и Ночь лежала в объятиях Тьмы — о, легенды были сладкими, хотя и горчили неизбежностью отпадения от милости. Она подозревала, что сказания о временах минувших — всего лишь сожаления сломленных душ. Тонкость ощущений влечет падение, слишком поздно исправлять, но смотрите! — вот что сделали с нами.
Луна уже не блуждает. Пойманная в сети обмана, она способна лишь скользить вокруг и вокруг возлюбленного мира — и никогда ей его не коснуться, и лишь слезы текут из глаз любовника. Вот и всё. А потом, много времени спустя, любовь умерла, угасли бледные огни чуда и Ночь наконец нашла ее любовника и Тьма поглотила луну. И настал конец мирозданию.
Хенават смотрела ввысь и не находила подтверждения пророчеству легенд. Нет, луна получила смертельный удар. Она умирает. Но сеть не готова ее освободить, а луна — сестра, вечно холодная, вечно смутная, следит. Она ли убила соперницу? Рада ли она смотреть на предсмертные судороги сестры? Взор Хенават скользнул южнее, к близящимся нефритовым копьям. Небеса поистине вступили в войну.
— Чаю, Хенават?
Она оторвалась от созерцания неба, увидела двух женщин у костерка с дымящимся котелком. — Шельмеза, Рефела.
Рефела, предложившая чаю, подняла третью чашку. — Мы каждую ночь видим, как ты проходишь мимо, Майб. Беспокойство твое очевидно. Не сядешь с нами? Пусть ноги отдохнут.
— Я убегаю от повитух, — сказала Хенават и нерешительно подковыляла к ним. — Пробуждающие Семя жестоки — ну казалось бы, что такого в яйце? Думаю, нам хватило бы одного размером в пальмовый орех.
Шельмаза тихо и сухо засмеялась: — Надеюсь, не такого же твердого.
— Или волосатого, — добавила Рефела.
Теперь смеялись обе воительницы.
Хенават села, медленно, постанывая. Теперь костерок оказался в окружении треугольника. Приняла чашку, поглядела на жидкость, бурую в пляшущем свете. Из Болкандо. — Значит, вы не все им обратно продали.
— Только бесполезное, — сказала Рефела. — У них таких вещей полно.
— Вот почему мы так различны, — заметила Шельмеза. — Мы не изобретаем бесполезные вещи и не придумываем вздорных желаний. Если цивилизованность — как они любят говорить — имеет правильное определение, то вот оно. Как думаешь, Майб?
Древнее уважительное имя для беременной было приятно Хенават. Эти женщины молоды, однако помнят старые пути, знают, как уважить соплеменников. — Тут ты можешь быть
— Мудрые слова, — пробормотала Рефела.
— А чай уж больно сладок, — ответила Хенават.
Молодая женщина улыбнулась, без обиды принимая мягкое предостережение.
— Дитя толкается, — продолжила Хенават, — и тем возвещает истину о грядущих годах. Они, верно, будут безумными. — Она отпила чай. — Что это?
— Сафийский напиток, — ответила Шельмеза. — Говорят, успокаивает желудок, а с этой иноземной едой такое свойство очень кстати.
— Может, и ребенка успокоит, — добавила Рефела.
— Или сразу убьет. Ну, меня это не особо волнует. Слушайте же предостережение жалкого сосуда: устройте себе один разок и на том успокойтесь. Не слушайте змеиного шепота о благословенной беременности. Змея лжет, чтобы исказить память. Пока ничего не остается в черепе, кроме облаков и цветочного аромата — и тогда вы делаете это снова и снова.
— Зачем лгать змеям, Майб? Разве дети — не величайший дар женщинам?
— Так мы и твердим себе и другим. — Она снова отпила чаю. Язык жгло, будто она лизнула стручок перца. — Но недавно мы с мужем пригласили детей на семейный пир, и о как мы пировали! Словно голодные волки, решающие, кого между собой можно считать заблудшим теленком. Всю ночь дети тянули на себя окровавленную шкуру, и каждому довелось хотя бы раз ее надеть; а под конец они решили завернуть в ту мерзкую шкуру нас обоих. Поистине достопамятное воссоединение.
Молодые женщины промолчали.
— Родители, — продолжала Хенават, — могут решить заиметь детей, но не могут выбрать себе детей. Как и дети — родителей. Это любовь, да, но и война тоже. Сочувствие и яд зависти. Это мир, это перемирие между схватками утомленных сил. Иногда случается искренняя радость, но раз за разом эти драгоценные моменты всё короче, и на лицах вы читаете намеки горя, словно сознаете: миг прошел и вы будете вспоминать его как навеки потерянную вещь. Можно ли тосковать об исчезнувшем мгновение назад? Можно, и вкус у этого воспоминания горько-сладкий.
Шепчущая змея… мне она лгала в последний раз. Я удавила гадину. Привязала голову и хвост к двум коням. Собрала все косточки и размолола в пыль, и бросила пыль буйным ветрам. Сняла шкуру и сделала из нее ошейник для самой уродливой собаки. Потом взяла ту собаку…
Рефела и Шельмеза хохотали, и хохот становился все громче с каждой описываемой Хенават казнью.
Другие сидевшие у своих костров воины смотрели на них и улыбались, видя беременную старуху Хенават в компании молодых женщин. Во многих мужчинах любопытство боролось с немалой тревогой, ведь у женщин есть могущественные тайны, и самые могущественные — у беременных. Вы только взгляните в лицо одной из майб! А женщины, сидевшие слишком далеко, чтобы слышать слова Хенават, тоже улыбались. Хотели ублажить своих мужей? Возможно… но тогда выражение их лиц было инстинктивной привычкой обманывать.