Шрифт:
Я видел вещи, о которых, наверное, могу рассказать один лишь я. Но я не хочу. Хочу избавиться от них раз и навсегда, свалить их в помойную яму, стать невидимкой, умереть спокойно, если мне хоть где-нибудь и когда-нибудь будет дарован миг покоя.
У меня в запасе — тысячи лет войны, в мешке — кинжал, рубаха и деньги, которые послужат, чтобы сняться с якоря.
И этого вполне достаточно.
До рассвета осталось совсем немного. Время выходить. Внизу, на улице — ни души, собака смотрит на меня подозрительно, обгладывая какие-то кости. Иду
Неожиданная суматоха в переулке справа. Краем глаза замечаю пятерых, плотно сгрудившихся вокруг шестого и занятых выбиванием из него дерьма. Меня это не касается, я ускоряю шаг, крики бедняги плохо слышны — их заглушают звуки рвоты и удары в живот. Мне хорошо знакомы шлемы в форме яиц. Патруль испанцев. Прохожу по переулку и вижу мачты «Святого Георгия». С трапа одного из кораблей, пришвартованных в гавани, к нам бежит толпа мужчин с гарпунами и острогами в руках. Спокойно. Минуя меня, они направляются в аллею: крики на испанском, шум драки. Чтоб им пусто было! Бегу к своему кораблю… Вот он, совсем рядом… Подножка сзади, я падаю и впечатываюсь рожей в булыжную мостовую.
— Что, сукин сын, думал уйти от нас, а?
Акцент, который не перепутаешь ни с чем. Новые шлемы-яйца, появившиеся неизвестно откуда.
— Какого черта…
От удара под ребра перехватывает дыхание.
Я свертываюсь в клубок, как кот… Снова удары… Голова… Главное — защитить голову руками…
В переулке продолжается драка.
Смотрю между пальцев и вижу, как испанцы вытаскивают свои пистолеты. Возможно, и мне достанется пуля. Нет, они возвращаются в переулок. Выстрелы. Топот бегущих сюда…
Избивающий меня приставляет меч к моему горлу.
— Вставай, несчастный.
Должно быть, он один знает несколько слов по-фламандски.
Я поднимаюсь на ноги и пытаюсь восстановить дыхание.
— Я не имею ко всему этому отношения… — Кашель, причем мой. — …Я должен отплыть на английском корабле.
Он смеется:
— Нет, благодари Бога, что я не убью тебя как собаку: мой капитан приказал лишь как следует обломать тебе бока.
Сапог с силой ударяет мне между ног. Я падаю и на миг теряю сознание. Все вокруг вертится: дома, корабельные вымпелы, нелепые усы ублюдка. Потом чьи-то неласковые объятия поднимают меня с земли и волокут куда-то.
Мы проходим по району волнений: отовсюду сыплются проклятия и удары. Ощущения притупились, конечности больше не слушаются меня.
Я чувствую, как мостовая скользит под ногами, — меня волокут двое.
Крик из окна… Падают какие-то вещи… Мы движемся все быстрее и быстрее.
Того, кто справа от меня, толкают, и мы падаем. Я — лицом в лужу. Оставьте меня здесь! Крики становятся громче, в конце улицы собрался народ, посредине опрокинута повозка, чтобы загородить проход, — положение напоминает шахматную вилку. Испанцы дерутся, вопя от бессилия. Поднимаю голову: мы заперты перед роскошным особняком: улица блокирована баррикадой, с которой в изобилии сыплются
Голова лежит на чем-то сухом, должно быть, я связан, нет, шевелю рукой, ноги не слушаются… стопа… конечности словно весят по центнеру каждая.
Я не связан. Слова и обещания остались в голове, изо рта течет слюна и падает что-то твердое — выбитый зуб.
Открываю глаза — что-то льется на щеки. К лицу прикасается влажное полотенце.
— Я уж думал, ты не выдюжишь. Но, судя по твоей коллекции шрамов, тебе не раз приходилось бывать в передрягах.
Голос спокойный, с местным акцентом. Размытая тень напротив большого окна.
Сплевываю сгустки слюны и запекшейся крови.
— Дерьмо…
Тень приближается.
— М-да.
— Как я сюда попал?
Мой голос звучит глухо и нелепо.
— На руках. Тебя принесли сюда этим утром. Считают, что любой враг испанцев — друг Антверпена. Поэтому ты и жив. И поэтому ты здесь.
— Где это — здесь?
Позыв к рвоте, но я сдерживаю его.
— Там, куда ни испанцы, ни шпики никогда не придут.
Пытаюсь придать себе сидячее положение.
— А почему? — Голова валится на грудь, но я, с трудом, снова поднимаю ее.
— Потому что здесь живут люди, у которых есть деньги. Или скажу иначе: те, кто живут здесь, делают деньги. А это большая разница, поверь мне.
Он протягивает мне кувшин с водой и ставит тазик под ноги. Я выливаю полкувшина себе на голову, глотаю воду и сплевываю. Язык распух и прокушен в нескольких местах.
Пробую рассмотреть собеседника. Он тощий, лет сорока, седые виски, живые глаза.
Он протягивает мне тряпицу, которой я вытираю лицо.
— Это твой дом?
— Мой и всех тех, у кого случаются неприятности. — Он показывает на окно. — Я сидел здесь, на крыше, и все видел. В кои-то веки испанцам надавали по шее.
Он пожимает мне руку:
— Я Лодевик Пруйстинк, кровельщик, но братья зовут меня Элои. А ты?
— Со мной покончено — все пошло прахом, и ты можешь называть меня как хочешь.
— Тот, у кого нет имени, должен иметь их не меньше сотни, — необычная улыбка, — и историю, которую стоит послушать.
— Кто тебе сказал, что я горю желанием кому-нибудь ее рассказывать?
Он смеется и кивает:
— Если все, что у тебя есть, то тряпье, которое на тебе надето, ты можешь получить от меня деньги в обмен на интересную историю.
— Хочешь выбросить деньги на ветер?
— Ну нет, напротив. Я хочу выгодно вложить их.
Я перестаю понимать его. Какого черта я все это болтаю?
— Ты, должно быть, страшно богат.
— На данный момент я тот, кто обработал твои раны и вытащил тебя из дерьма.
Мы сидим молча, в то время как я пытаюсь хоть как-то заставить слушаться свои мышцы.
Вечер спустился на крыши — я провалялся без сознания целый день.
— Я собирался уплыть на корабле…
— Да, Филипп мне говорил.