Ра
Шрифт:
Решив, что у нас просто перегружена корма, мы перенесли весь груз с кормовой палубы, оставив лишь тяжелую поперечину, на которую опирались рулевые весла, мостик на стойках и под ним - ящик со спасательным плотом.
Но гребни продолжали захлестывать корму справа. Мы снова все тщательно осмотрели над водой и под водой. И убедились, что "Ра" полностью сохраняет начальную форму от носа до того места, где закреплена задняя пара вантов. Здесь проходила линия излома, дальше корма наклонилась косо вниз.
Пришла пора поразмыслить опять. Вниз прогнулась та часть лодки, которая как бы свободно болталась на прицепе, а все подвешенное к мачте держалось нормально. Нос все так же вздымался вверх. Наш золотой лебедь гордо нес свою шею, только хвост повесил. Если бы мачта могла выдержать натяжение фордуном,
Мы попробовали поднять корму, притягивая ее веревками к каюте. Попробовали скрепить ахтерштевень толстыми канатами, переброшенными через мостик и каюту, со стояками на носовой палубе. Так египтяне придавали жесткость конструкции своих деревянных кораблей; правда, на изображениях папирусных лодок ничего похожего не видно, и сколько мы ни натягивали канаты, корма не хотела подниматься. Карло вязал хитрые узлы и усерднее всех тянул мокрые веревки, пока у него ладони не вздулись, словно белые макароны.
Шли дни. С каждым днем корму захлестывало все сильнее. И хотя опора кормового завитка постепенно уходила под воду, сам он выглядел так же лихо, как прежде, и не думал разгибаться. Да только пользы от него никакой, он начал превращаться в балласт для ослабевшей кормы. Могучие валы без конца таранили торчащую вверх корму, и она впитала уйму воды выше ватерлинии. И ведь ахтерштевень был толстый, широкий, а высотой превосходил каюту, так что вместе с водой он, наверное, весил больше тонны. Может быть, обрезать завиток? И тогда вся корма всплывет? Но это все равно, что отрубить лебедю хвост... Рука не поднималась так обойтись с нашим гордым корабликом.
Но как же, как?.. Как, черт возьми, создатели этой удивительной хитроумной лодки добивались того, что она без растяжек не поджимала свой пышный хвост? И это несмотря на то, что у них стояла веревка, пригибающая завиток к палубе, та самая, которую наши чадские мастера, слава богу, убрали. И мы о ней пока не жалели. Или? Или?! Я отбросил кокосовый орех и принялся лихорадочно чертить. Разрази меня гром! Я позвал Нормана, Сантьяго, Юрия, Карло - весь экипаж. Ошибка найдена. Мы не разобрались в назначении кормового завитка. Еще одна вещь, которую мы могли постичь только на собственном горьком опыте, ведь те, кого сами изобретатели завитка обучали, зачем он и для чего, не одну тысячу лет лежат в могиле. Так вот, корму загнули внутрь над палубой не для красоты. И веревка несла особую службу, а не только держала этот изгиб, как мы все думали. Завиток и без нее хорошо держался, задачей веревки было не его тянуть вниз, а кормовую палубу вверх подтягивать. Высокий ахтерштевень в форме арфы играл роль пружины с мощной струной, которая держала свободно качающуюся корму точно так же, как ванты и штаги держали остальную часть лодки. Чтобы папирусный корабль мог выходить в открытое море, не рискуя переломиться, гениальный конструктор составил его как бы из двух сочлененных частей. Передней части придавала жесткость двойная мачта с параллельными вантами, а задняя свободно колебалась, всегда возвращаясь на место благодаря тетиве, привязанной к пружинящему завитку над кормой.
Мы восстановили тетиву, но было уже поздно, за три недели корма надломилась, и завитушка опустилась так сильно, что поднять ее можно было только краном. Теперь нас никакая веревка не могла выручить. Мы были наказаны, так как, подобно другим, считали завиток ахтерштевня самоцелью, а он на самом деле был гениальным средством древних египтян.
Стоя в луже на корме и глядя на уходящий под воду золотистый хвост, Юрий и Норман запели по-английски:
– А зачем нам желтая подлодка, желтая подлодка, желтая подлодка...
Мы вполне разделяли их мнение, и вот уже вся семерка хором исполняет песенку битлов. Никто не принимал случившееся всерьез, ведь большая часть лодки держалась на воде, как пробка. Юрий и Норман сели стирать носки и подбирать новую рифму к слову "подлодка".
Меня больше всего тревожило не столько то, как папирус будет ладить с океаном, сколько то, как мы, семеро пассажиров, будем ладить друг с другом. В каюте-корзине площадью 2,8Х4 метра нельзя было как следует повернуться,
День и ночь любой мог услышать голос и ощутить плечо любого. Мы срослись в семиглавого сиамского близнеца с семью ртами, говорящего на семи языках. На лодке вместе шли не только белый и черный, не только представители коммунистической и капиталистической страны, - мы представляли также крайние противоположности в образовании и уровне жизни. Когда я в Форт-Лами пришел в гости к одному из наших двух африканцев, он сидел на циновке, брошенной на земляной пол, и всю обстановку хижины составляла стоящая на той же циновке керосиновая лампа, а его паспорт и билеты лежали на земле в углу. У второго африканца, в Каире, кланяющиеся слуги проводили меня между колоннами роскошного особняка в восточном стиле в покои с тяжелой французской мебелью, гобеленами и всякой стариной. Один член экипажа не умел ни писать, ни читать, другой был профессор университета. Один был убежденный противник войны, другой - морской офицер. Любимым развлечением Абдуллы было слушать свое карманное радио и потчевать нас новостями о войне у Суэца, эпизод которой он сам успел увидеть. Его правительство в Форт-Лами было за Израиль. Рьяный мусульманин Абдулла был за арабов. Норман - еврей. Жорж египтянин. Их сородичи стреляли друг в друга через Суэцкий канал, а сами они лежали чуть не бок о бок
В плетеной каюте посреди Атлантического океана" Новости о войне во Вьетнаме тоже занимали Абдуллу.
Словом, на борту было предостаточно горючего материала для серьезного пожара. Наш "бумажный кораблик" был нагружен духовным бензином, и только вездесущие волны могли остудить пыл, развивающийся от трения в тесной корзине.
В любой экспедиции, где людям много недель просто некуда деться друг от друга, коварнейшая опасность - душевный недуг, который можно назвать "острым экспедиционитом". Это психологическое состояние, при котором самый покладистый человек брюзжит, сердится, злится, наконец приходит в ярость, потому что его поле зрения постепенно сужается настолько, что он видит лишь недостатки своих товарищей, а их достоинства уже не воспринимаются. Первый долг руководителя экспедиции - повсечасно быть начеку против этой злой болезни. И перед стартом я провел тщательную профилактику.
Вот почему мне стало не по себе, когда я уже на третий день плавания услышал, как миролюбивый Карло кричит по-итальянски Жоржу, что хоть он и чемпион дзю-до, это не мешает ему быть закоренелым неряхой, который привык, что за ним няньки убирают. Жорж огрызнулся в ответ, но словесная перепалка не затянулась, и вот уже только папирус кричит и скрипит. Однако на другой день эта двойка опять схлестнулась. Карло стоял и подтягивал ванты, а Жорж в сердцах отбросил свою удочку и демонстративно полез в спальный мешок. На мостике Карло тихо сказал мне, что этот шалопай начинает действовать ему на нервы. Сам Карло с детства привык трудиться, в двенадцать лет уже таскал тяжелые мешки с рисом. Никакого образования не получил, всего добивался своим горбом, А этот папенькин сынок из Каира - избалованный лоботряс, бросает свои вещи, где попало, и ждет, чтобы мы за ним убирали.
Я обещал поговорить с Жоржем. Карло прав: он в самом деле еще не понял, что такое экспедиция. Для него это новая игра, состязание в силе. Но и Карло должен все-таки понять, что Жорж просто привык так - где ни брось какую-либо вещь, все равно она окажется на месте, об этом позаботятся слуги, жена или мать. Карло прошел школу жизни, Жорж - нет. Мы должны его научить.
Вскоре я оказался на мостике с Жоржем с глазу на глаз. Он очень переживал, что грубо ответил Карло, но тот все время сует свой нос в его сугубо личные дела. Впрочем, Жорж был достаточно умен, и мне не стоило большого труда втолковать ему, что на борту "Ра" нет места для "сугубо личных дел", разве что в личном ящике каждого. Никто не обязан убирать за другими, и никто не вправе разбрасывать гарпуны, ласты, книжки, мокрые полотенца, мыло и зубную щетку. На борту все равны, и каждый сам убирает за собой.