Рабочий Шевырев
Шрифт:
— Вот дурак-то, братцы! Я ему все вру, все вру, а он все верит!.. Как есть все верит братцы.
Мужичонка конфузливо улыбался, махал рукой и отворачивался, но парень с серьгой неожиданно ложился грудью на стол, широко раскрывал рот и начинал торжественным тоном:
— А то еще, когда я был в Пензе…
Мужичонка вздрагивал, вытягивал шею и покорно устремлял глаза в рот рассказчику.
Поминутно визжала дверь на блоке и вместе с клубами уличной сырости впускала новых и новых посетителей, которые еще со ступенек
Мрак густел, густел туман, и крик висел под низким потолком, точно все это: крик, вонь, пар, люди и брань переплелись в один кошмарный грязный ком, в котором ничего нельзя разобрать.
За одним столиком с Шевыревым, вскоре после него, сел худой длинношеий человек с очень черным и как будто восторженным лицом. Он, очевидно, все время находился в страшном волнении: то подпирал голову руками, то оглядывался по сторонам, то ерзал на стуле, что-то отыскивая у себя по всем карманам и ничего не находя. По временам он посматривал на Шевырева и, кажется, очень хотел заговорить, но не решался. Шевырев заметил это, однако смотрел холодно и никакой поддержки не оказывал.
Наконец, после одной особенно козырной выходки парня с серьгой, вызвавшей громовой хохот мастеровых и окончательное смущение легковерного мужичонки, длинношеий человек повернулся к Шевыреву и, искательно улыбнувшись, показал на парня головой.
— Отча-янной, должно быть, жизни человек! — вежливо заметил он.
— Да… — неохотно отозвался Шевырев.
Длинношеий человек, точно этого только и нужно было, решительно повернулся и с таким видом, как будто махнув на все рукой, сказал:
— Вы, товарищ, из наших… рабочий, видно?
— Да, — опять коротко ответил Шевырев. Длинношеего человека всего передернуло.
— Послушайте, можно вас просить… Я только три дня, как приехал в столицу… Нельзя ли у вас узнать, как бы мне насчет работы. Слесарь я… А?
Глаза его смотрели на Шевырева просительно и робко, но лицо все-таки сохраняло восторженное выражение.
Шевырев помолчал.
— Не знаю, — ответил он, — я сам без работы. Работы нигде нет… Застой. В городе сейчас несколько десятков тысяч безработных…
Человек с восторженным лицом, слегка открыв рот, молча смотрел на Шевырева. Потом лицо его стало меняться, бледнеть и распускаться и вдруг приняло выражение наивного бессильного отчаяния. Он откинулся на спинку стула и развел руками.
— Зачем вы сюда приехали? — неожиданно и даже озлобленно спросил Шевырев. — Неужели вы не знаете, сколько голодного народу сюда едет. Сидели бы там, где были.
Человек опять развел руками.
— Нельзя было… Рассчитали по волчьему билету… Что ж станешь делать?
— За что ж так? — почти равнодушно спросил Шевырев.
— Так. Забастовка. Ну… депутатом товарищи выбрали… Тогда-то не смели трогать, а теперь, как успокоение пошло, и припомнили, значит… Ну, и вон!
— А вы
— На копях… В слесарях был.
— Депутатом были?.. Что ж товарищи не выручили?
Шевырев произнес это со странным и недобрым выражением, но смотрел в сторону, точно внимательно прислушивался к новой брехне парня с серьгой.
Слесарь удивленно посмотрел на Шевырева.
— Какая там выручка!.. Пригнали три роты солдат, пулемет поставили… Вот и все!
— А вы разве не знали, что этим кончится?
— То есть… в будущем, разумеется… а пока, конечно, знал…
— Зачем же шли?
— То есть как зачем?.. Товарищи выбрали…
— А вы бы отказались, — по-прежнему безучастно глядя в сторону, возразил Шевырев.
— Ну, как же так… Если все станут отказываться, тогда что ж…
— Однако же против пулеметов лезть все отказались?
— Это дело другое… Мало ли что, на смерть!.. Люди семейные, жены, дети.
— А вы бессемейный?
Слесарь слегка вздрогнул, потупился, потер лоб и тихо ответил:
— Мать есть…
Он помолчал, глядя в угол; и, казалось, тоже внимательно слушал забористого парня с серьгой.
— И хотел посля того инженер выдать за меня дочь, да я отказался…
— П-пчему? — с жалостливым недоверием спросил мужичонка, вперив восхищенный взгляд в рот парню.
— А пытаму, милый человек, что я мастеровой, пролетарий, а она дворянка. Конешно, очень она мне и самому приглянулась, а только нам не рука… На прощанье, значит, она мне сама шампанского вынесла и говорит: «Я вас, Елизар Иваныч, очень уважаю и всегда помнить буду…» Ну, и… кольцо золотое дала… Как же!
— Ну? — придвинулся мужичонка.
— Ну, что ж… Кольцо и теперь… в ломбарде за пять цалковых лежит. Нонича я не при деньгах, опосля уже выкуплю, носить буду… Нельзя, потому память!
— А что, братцы, я вам скажу! — вдруг совершенно другим голосом сказал парень, поворачиваясь к прочим слушателям. — Попал я в Пензе на аглицкий завод, братьев Морис называется… Так вот, братцы, штука!.. Штрафов никаких, за болезнь без вычету, для рабочих каменные флигеля с мебелью… Ну, просто как в царствие небесное попал… Обращение деликатное, сам старый англичанин все на вы и за руку, как товарищ все равно… Не то что у нас, а прямо, можно сказать, рабочему человеку человеческое житье предоставлено и…
— Ну, будя врать! — неожиданно рассердился мужичонка и махнул рукой с разочарованным видом. — Мелет, не знай что!.. А я, дурак, слушаю…
— Ей-Богу, верно! — с искренним жаром побожился парень.
— А, ну тебя! — окончательно рассвирепел мужичонка. — Вот врет! Тьфу!
Он сердито встал и отошел в угол, где принялся свертывать ножку, что-то оскорбленно ворча про себя.
Слесарь быстро пригнулся к Шевыреву и пробормотал:
— Шестой месяц из дому… Может, и померла старушка с голоду…