Работа и любовь

Смеляков Ярослав Васильевич

АЛЕНУШКА

У моей двоюродной сестрички твердый шаг и мягкие косички. Аккуратно платьице пошито. Белым мылом лапушки помыты. Под бровями в солнечном покое тихо светит небо голубое. Нет на нем ни облачка, ни тучки. Детский голос. Маленькие ручки. И повязан крепко, для примера, красный галстук — галстук пионера. Мы храним Аленушкино братство — нашей Революции богатство. Вот она стоит под небосводом, в чистом поле, в полевом венке — против вашей статуи Свободы с атомным светильником в руке.

РЯБИНА

В осенний день из дальнего села, как скромное приданое свое, к стене Кремля рябина принесла рязанских ягод красное шитье. Кремлевских башен длился хоровод. Сиял поток предпраздничных огней. Среди твоих сокровищниц, народ, как песня песен — площадь площадей. Отсюда начинается земля. Здесь гений мира меж знамен уснул. И звезды неба с звездами Кремля над ним несут почетный караул. В полотнищах и флагах торжества пришелицу из дальнего села великая

победная Москва, как дочь свою, в объятья приняла. К весне готовя белые цветы, в простой листве и ягодах своих она стоит, как образ чистоты, меж вечных веток елей голубых. И радует людей моей страны средь куполов и каменных громад на площади салютов, у стены, рябины тонкой праздничный наряд.

ПАМЯТИ ДИМИТРОВА

Я помню ту общую гордость, с какой мы следили в тот год за тем, как отважно и твердо процесс подсудимый ведет. Под лейпцигским каменным сводом над бандой убийц и громил кружилися ветры Свободы, когда заключенный входил. Я помню, как солнце горело, на зимний взойдя небосвод, когда из далеких пределов в Москву прилетел самолет. Сияли счастливые лица, исчезла тревожная тень. И все телефоны столицы об этом звонили весь день. …Июльского русского лета бесшумные льются лучи. За воинской сталью лафета печально идут москвичи. До траурных башен вокзала, под небом сплошной синевы, со скорбью Москва провожала великого друга Москвы. Мы с вами, болгары. Мы знаем, что очи славянской страны сегодня одними слезами, как чаши печали, полны. И в горе и в счастье, София, всегда неизменно с тобой могучая наша Россия, как с младшей любимой сестрой.

ОТЦЫ И ДЕДЫ

Бедняцкую ниву пожег суховей. Зовет Никанор Кузнецов сыновей: — Идите за счастьем, родные сыны, в три стороны света, на три стороны. А нам со старухой три года не спать: и «очью и днем сыновей ожидать… По небу осеннему тучи плывут. Три сына, три брата за счастьем идут. И старший, меж голых шагая берез, в ночлежку на нары котомку принес. А средний прикинул: — Пути далеки — я к мельнику лучше пойду в батраки. А младший крамольную песню поет. А младший за счастьем на шахту идет. Тяжелою поступью время прошло. И первенец входит в родное село. Три добрых гостинца несет он дамой: пустую суму за горбатой спиной. Дырявый зипун на костлявых плечах да лютую злобу в голодных очах. И в горницу средний за старшим шагнул, его в три погибели мельник согнул. Ему уже больше не жать, не пахать — на печке лежать да с надсадой дышать. Под ветхою крышей тоскует семья. Молчит Никанор, и молчат сыновья. А сына последнего в Питер на суд на тройке казенной жандармы везут. В КОМСОМОЛЬСКОМ ОБЩЕЖИТИИ До утра в общежитиях нашей страны между койками ходят волшебные сны. Снится аэроклубнику месяц подряд на украшенном поле ракетный снаряд. Он в небесном скафандре за пультом следит. В черном небе ракета бесшумно летит. И несет, развивая полет на ходу, между чуждых созвездий родную звезду. А старик Циолковский, забыв обо всем, машет быстрому пятнышку белым платком. А тому пареньку, что лежит у окна, снятся дальние выстрелы, снится война. Не такая война, чтобы жечь и пытать, не такая, чтоб нивы чужие топтать. А такая война, чтобы нивы друзей не топтали подошвы незваных гостей. Звезды желтые Азии в небе горят. У костров бивуачных китайцы сидят. Он всю ночь между ними, он руки им жмет, он китайские песни сегодня поет. Он привез патриотам Китая пакет: стариковский поклон, комсомольский привет. И Чжу Дэ на прощанье от сердца всего поцелуем солдата целует его. Над полями колхозными солнце встает. С головою в пшеницу ушел полевод. Он ее отбирал, он ее высевал, две зимы и три лета над ней колдовал. Каждый стебель делянки твоей, полевод, по двенадцать колосьев, как грузчик, несет. Каждый колос пшеницы твоей, агроном, словно соты, наполнен медовым зерном. Жнейка машет руками, стучат жернова. Телеграмму тебе отправляет Москва. И Мичурин на эти счастливые сны с неподвижной улыбкой глядит со стены.

ВОЗЛЕ БРАТСКОЙ МОГИЛЫ

Возле братской могилы над прахом советских солдат, словно тихие сестры, березы и ели стоят. И безвестная жница, оставив другие дела, первый сноп урожая печально сюда принесла. И шахтерскую лампу на вечный могильный бугор, возвращаясь со смены, безвестный поставил шахтер. И несмело, негромко меж темных вечерних ветвей то засвищет, то смолкнет, то снова начнет соловей. К этой славной могиле, неспешно идя от села, Михаила и Машу тропинка сама привела. И почудилось им, что глаза погребенных солдат сквозь могильную землю в глаза комсомольцев глядят. Что с великой заботой, как в зеркало будущих дней, смотрит прошлое наше в глаза молодежи своей. …Мы стояли в запасе, а когда вы упали в цветы, взяли ваши винтовки и стали на ваши посты. Мы вернулись домой, не одни истоптав сапоги, взяли молоты ваши и стали за ваши плуги. Все традиции ваши мы бережно в сердце храним, допоем ваши песни и ваши дела завершим. Не сегодня, так завтра пятилетнего плана путем мы в сады коммунизма, в сады коммунизма войдем. И хотим, чтоб в то утро со всех параллелей земли все товарищи наши в страну коммунизма пришли. Чтоб пришли наши деды на празднество красных знамен из подпольных собраний, из песен далеких времен. Чтобы в кожаных куртках пришли комиссары страны из архивов Истпарта, из

приказов гражданской войны. Чтобы встали, услышав, как зорю горнист протрубил, наши мертвые братья из воинских честных могил. В полевые бинокли видали, видали они за огнями сражений городов коммунизма огни. Над могилами их повторяла, прощаясь, страна: «Ваше дело живет, Вечно ваши живут имена». Подымайся, селькор, и на Красную площадь иди со своею тетрадкой, с кулацкою пулей в груди. Ночью возле оврага сражен ты в неравном бою. Мы вернем тебе солнце, мы вытащим пулю твою. Вот идут с «Марсельезой» Парижской коммуны сыны от Стены коммунаров до башен Кремлевской стены. Вот от вышек бакинских, наметив далекий маршрут, двадцать шесть комиссаров, двадцать шесть комиссаров идут. Кто с кайлом, кто с лопатой идут из недавней поры землекопы Турксиба, бригады Магнитной горы. Из газетных подшивок, из сумрака книжных палат Маяковский и Фучик идут на весенний парад. Из полдневных небес на посадку идет самолет. Над своею Москвою его Талалихин ведет. И шагают в обнимку под заревом алых знамен комсомольцы Триполья, комсомольцы твои, Краснодон. И встречают героев, встречают отцов и друзей сын подземных заводов и дочь подмосковных полей.

КНИЖКА УДАРНИКА

Перебирая под праздники письменный стол, книжку ударника я между папок нашел. Книжка ударника — красный ударный билет давнего времени, незабываемых лет! В комнате вечером снова призывно звучат речи на митингах, песни ударных бригад. Вечером в комнате снова встают предо мной стройка Челябинска, Бобрики и Днепрострой, Все общежития, в которых с друзьями я спал, все те лопаты, которыми землю копал. Все те станки, на которых работать пришлось, домны и клубы, что мне возводить довелось. Вновь надо мною сияют приметы тех лет: красные лозунги, красные цифры побед. И возникают оттуда, из прожитых дней, юные лица моих комсомольских друзей. А за окном занимается, рдеет заря. Что же, товарищи, мы потрудились не зря! Сооружения наших ударных бригад в вольных степях и на реках привольных стоят. …Мы, увлеченные делом своим трудовым, на комсомольцев теперешних нежно глядим. И комсомольцы на нынешних стройках сейчас песни поют и читают романы о нас.

* * *

Из восставшей колонии в лучший из дней лейтенант возвратился к подруге своей. Он в Европу привез из мятежной страны азиатский подарок для милой жены. Недоступен, как бог, молчалив, загорел, он на шею жены ожерелье надел. Так же молча, в походе устроив привал, он на шею мятежника цепь надевал. Цепь на шее стрелка покоренной страны и жемчужная нитка на шее жены… Мне покамест не надо, родная страна, ни спокойного счастья, ни мирного сна — только б цепь с побежденного воина и жемчужную нитку назад отослать.

* * *

В Миссолунгской низине, меж каменных плит, сердце мертвое Байрона ночью стучит. Партизанами Греции погребено, от карательных залпов проснулось оно. Нету сердцу покоя в могиле сырой под балканской землей, под британской пятой. На московском бульваре, глазаст, невысок, у газетной витрины стоит паренек. Пулеметными трассами освещена на далеких Балканах чужая страна. Он не может в ряды твоей армии стать, по врагам твоей армии очередь дать. Не гранату свою и не свой пулемет — только сердце свое он тебе отдает. Под большие знамена полка своего, патриоты, зачислите сердце его. Пусть оно на далеких балканских нолях бьется храбро и яростно в ваших рядах. Душной ночью заморский строчит автомат, наделяя Европу валютой свинца. Но, его заглушая, все громче стучат сердце Байрона, наши живые сердца.

* * *

В Музее Революции лежит среди реликвий нашего народа рожок, в который протрубил Мадрид начало битв тридцать шестого года. Со вмятинами, тускло–золотой, украшенный материей багряной, в полночный час под звездной высотой кастильскому он снится партизану. Прикован цепью к ложу своему, фашистскими затравлен палачами, солдат Свободы тянется к нему и шевелит распухшими губами. Рожок молчащий молча мы храним, как вашу славу, на почетном месте. Пускай придет, пускай придет за ним восставший сын мадридского предместья. И пусть опять меж иберийских скал, полки республиканские сзывая, прокатится ликующий сигнал и музыка раздастся полковая. …На сборный пункт по тропам каменистым отряды пробираются в ночи. Сигнальте бой, сигнальте бой, горнисты, трубите наступленье, трубачи!

ДАВНЫМ-ДАВНО

Давным–давно, еще до появленья, я знал тебя, любил тебя и ждал. Я выдумал тебя, мое стремленье, моя печаль, мой верный идеал. И ты пришла, заслыша ожиданье, узнав, что я заранее влюблен, как детские идут воспоминанья из глубины покинутых времен. Уверясь в том, что это образ мой, что создан он мучительной тоскою, я любовался вовсе не тобою, а вымысла бездушною игрой. Благодарю за смелое ученье, за весь твой смысл, за все — за то, что ты была не только рабским воплощеньем, не только точной копией мечты: исполнена таких духовных сил, так далека от всякого притворства, как наглый блеск созвездий бутафорски далек от жизни истинных светил; настолько чистой и такой сердечной, что я теперь стою перед тобой, навеки покоренный человечной, стремительной и нежной красотой. Пускай меня мечтатель не осудит: я радуюсь сегодня за двоих тому, что жизнь всегда была и будет намного выше вымыслов моих.