Работа и любовь

Смеляков Ярослав Васильевич

ПАВИЛЬОН ГРУЗИИ

Кто во что, а я совсем влюблен в Грузии чудесный павильон. Он звучит в моей душе как пенье, на него глаза мои глядят. Табачком обсыпавши колени, по–хозяйски на его ступенях туляки с узбеками сидят. Я пройду меж них — и стану выше, позабуду мелочи обид. В сером камне водоем журчит, струйка ветра занавес колышет, голову поднимешь — вместо крыши небо «еобманное стоит. И пошла показывать земля горькие корзины миндаля, ведра меда, бушели пшеницы, древесину, виноград, руно, белый шелк и красное вино. Все влечет, все радует равно — — яблоко и шумное зерно. Все — для нас, всему не надивиться. Цвет и запах — все запоминай. В хрупких чашках медленно дымится Грузии благоуханный чай. Жителю окраин городских издавна энакомы и привычны вина виноградарей твоих, низенькие столики шашлычных. Я давно, не тратя лишних слов, пью твой чай и твой табак курю, апельсины из твоих садов северным красавицам дарю. Но теперь хожу я сам не свой: я никак не мог предполагать, что случится в парке под Москвой мне стоять наедине с тобой и твоей прохладою дышать.

МИЧУРИНСКИЙ САД

Оценив строителей старанье, оглядев все дальние углы, я услышал ровное жужжанье, тонкое гудение пчелы. За пчелой пришел я в это царство посмотреть внимательно, как тут возле

гряд целебного лекарства тоненькие яблони растут; как стоит, не слыша пташек певчих, в старомодном длинном сюртуке казенный молчащий человечек с яблоком, прикованным к руке. Он молчит, воитель и ваятель, сморщенных не опуская век, — царь садов, самой земли приятель, седенький сутулый человек. Снял он с ветки вяжущую грушу, на две половинки разделил и ее таинственную душу в золотое яблоко вложил. Я слежу томительно и длинно, как на солнце светится пыльца и стучат, сливаясь воедино, их миндалевидные сердца. Рассыпая маленькие зерна, по колено в северных снегах, ковыляет деревце покорно на кривых беспомощных ногах. Я молчу, волнуясь в отдаленье, я бы отдал лучшие слова, чтоб достигнуть твоего уменья, твоего, учитель, мастерства. Я бы сделал горбуна красивым, слабовольным — силу бы привил, дал бы храбрость — нежным, а трусливых — храбрыми сердцами наделил. А себе одно б оставил свойство — жиз–нь прожить, как ты прожил ее, творческое слыша беспокойство, вечное волнение овое.

МАМА

Добра моя мать. Добра, сердечна. Приди к ней — увенчанный и увечный делиться удачей, печаль скрывать — чайник согреет, обед поставит, выслушает, ночевать оставит: сама — на сундук, а гостям — кровать. Старенькая. Ведь видала виды, знала обманы, хулу, обиды. Но не пошло ей ученье впрок. Окна погасли. Фонарь погашен. Только до позднего в комнате нашей теплится радостный огонек. Это она над письмом склонилась. Не позабыла, не поленилась — пишет ответы во все края: кого — пожалеет, кого — поздравит, кого — подбодрит, а кого — поправит. Совесть людская. Мама моя. Долго сидит она над тетрадкой, отодвигая седую прядку (дельная — рано ей на покой) глаз утомленных не закрывая, ближних и дальних обогревая своею лучистою добротой. Всех бы приветила, всех сдружила, всех бы знакомых переженила. Всех бы людей за столом собрать, а самой оказаться — как будто! — лишней, сесть в уголок и оттуда неслышно за шумным праздником наблюдать. Мне бы с тобою все время ладить, все бы морщинки твои разгладить. Может, затем и стихи пишу, что, сознавая мужскую силу, так, как у сердца меня носила, в сердце своем я тебя ношу.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Валентиной Климовичи дочку назвали. Это имя мне дорого — символ любви. Валентина Аркадьевна. Валенька. Валя. Как поют, как сияют твои соловьи! Три весны прошумели над нами, как птицы, три зимы н а мел и — н акр ути л и снегов. Не забыта она и не может забыться: все мне видится, помнится, слышится, снится — все зовет, все ведет, все тоскует — любовь. Если б эту тоску я отдал океану — он бы волны катал, глубиною гудел, он стонал бы и мучился как окаянный, а к утру, что усталый старик, поседел. Если б с лесом, шумящим в полдневном веселье, я бы смог поделиться печалью своей — корни б сжались, как пальцы, стволы заскрипели и осыпались черные листья с ветвей. Если б звонкую силу, что даже поныне мне любовь вдохновенно и щедро дает, я занес бы в бесплодную сушу пустыни или вынес на мертвенный царственный лед — расцвели бы деревья, светясь на просторе, и во имя моей, Валентина, любви рокотало бы теплое синее море, пели в рощах вечерних одни соловьи. Как ты можешь теперь оставаться спокойной, между делом смеяться, притворно зевать и в ответ на мучительный выкрик, достойно, опуская большие ресницы, скучать? Как ты можешь казаться чужой, равнодушной? Неужели забавою было твоей все, что жгло мое сердце, коверкало душу, все, что стало счастливою мукой моей? Как–никак — а тебя развенчать не посмею. Что ни что — а тебя позабыть не смогу. Я себя не жалел, а тебя пожалею. Я себя не сберег, а тебя сберегу.

* * *

Вот женщина, которая, в то время как я забыл про горести свои, легко несет недюжинное бремя моей печали и моей любви. Играет ветер кофтой золотистой. Но как она степенна и стройна, какою целомудренной и чистой мне кажется теперь моя жена! Рукой небрежной волосы отбросив, не опуская ясные глаза, Она идет по улице, как осень, как летняя внезапная гроза. Как стыдно мне, что живший долго рядом, в сумятице своих негромких дел я заспанньим, нелюбопытным взглядом еще тогда ее не разглядел! Прости меня за жалкие упреки, за вспышки безрассудного огня, за эти непридуманные строки, далекая красавица моя.

СТАРАЯ КВАРТИРА

Как знакома мне старая эта квартира! Полумрак коридора, как прежде, слепит, как всегда, повторяя движение мира, на пустом подоконнике глобус скрипит. Та же сырость в углу. Так же тянет от окон. Так же папа газету сейчас развернет. И по радио голос певицы далекой ту же русскую песню спокойно поет. Только нету того, что единственно надо, что, казалось, навеки связало двоих: одного твоего утомленного взгляда, невеселых, рассеянных реплик твоих. Нету прежних заминок, неловкости прежней, ощущенья, что сердце летит под откос, нету только твоих, нарочито небрежно перехваченных ленточкой светлых волос. Я не буду, как в прежние годы, метаться, возле окон чужих до рассвета ходить; мне бы только в берлоге своей отлежаться, только имя твое навсегда позабыть. Но и в полночь я жду твоего появленья, но и ночью, на острых своих каблуках, ты бесшумно проходишь, мое сновиденье, по колени в неведомых желтых цветах. Мне туда бы податься из маленьких комнат, где целителен воздух в просторах полей, где никто мне о жизни твоей не напомнит и ничто не напомнит о жизни твоей. Я иду по осенней дороге, прохожий. Дует ветер, глухую печаль шевеля. И на памятный глобус до боли похожа вся летящая в тучах родная земля. I

ПАМЯТНИК

Приснилось мне, что я чугунным стал. Мне двигаться мешает пьедестал. Рука моя трудна мне и темна, и сердце у меня из чугуна. В сознании, как в ящике, подряд чугунные метафоры лежат. И я слежу за чередою дней из–под чугунных сдвинутых бровей. Вокруг меня деревья все пусты, на них еще не выросли листы. У ног моих на корточках с утра самозабвенно лазит детвора, а вечером, придя под монумент, толкует о бессмертии студент. Когда взойдет над городом звезда, однажды ночью ты придешь сюда. Все тот же лоб, все тот же синий взгляд, все тот же рот, что много лет назад. Как поздний свет из темного окна, я на тебя гляжу из чугуна. Недаром ведь торжественный металл мое лицо и руки повторял. Недаром скульптор в статую вложил все, что я значил и зачем я жил. И я сойду с блестящей высоты на землю ту, где обитаешь ты. Приближусь прямо к счастью своему, рукой чугунной тихо обниму. На выпуклые грозные глаза вдруг набежит чугунная слеза. И ты услышишь в парке под Москвой чугунный голос, нежный голос мой.

Т ридцатые годы

ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Вечерело. Пахло огурцами. Светлый пар до неба подымался, как дымок от новой папиросы, как

твои забытые глаза. И, обрызганный огнем заката, пожилой и вежливый художник, вдохновляясь, путаясь, немея, на холсте закат изображал. Он хватал зеленое пространство и вооруженною рукою укрощал. И заставлял спокойно умирать на плоскости холста. (Ты ловила бабочек. В коробке их пронзали тонкие булавки. Бабочки дрожали. Им хотелось так же, как закату, улететь.) Но художник понимал, как надо обращаться с хаосом природы. И уменьшенный в своих масштабах шел закат по плоскости холста. Только птицы на холсте висели, потеряв инерцию движенья. Только запах масла и бензина заменял все запахи земли. И бродил по первому пейзажу (а художник ничего не видел), палочкой ореховой играя, молодой веселый человек. После дня работы в нефтелавке и тяжелой хватки керосина он ходил и освещался солнцем, сам не понимая для чего. Он любил и понимал работу. (По утрам, спецовку надевая, мы летим. И, будто на свиданье, нам немножко страшно опоздать.) И за это теплое уменье он четыре раза премирован, и фамилия его простая на Доске почета. И весной он бродил по свежему пейзажу, палочкой ореховой играя, и увидел, как седой художник в запахах весны не понимал. И тогда хозяйскою походкой он вмешался в тонкое общенье старых кадров с новою природой и сказал прекрасные слова: «Г ражданин! Я вовсе не согласен с вашим толкованием пейзажа. Я работаю. И я обязан против этого протестовать. Вы увидели зеленый кустик, вы увидели кусок водички, кувырканье птичек на просторе, голубой летающий дымок… И седые брови опустивши, вы не увидали человека, вы забыли о перспективе и о том, что новая страна изменяет тихие пейзажи, заседает в комнатах Госплана, осушает чахлые болота и готовит к севу семена. Если посмотреть вперед, то видно, как проходит здесь мелиоратор, как ночами люди вырубают дерево и как корчуют пни. Если посмотреть вперед, то видно, как по насыпи проходит поезд, раздувая легкие. И песни молодые грузчики поют. Если посмотреть вперед, то видно, как мучительно меняет шкуру, как становится необходимым вышеупомянутый пейзаж. Через два или четыре года вы увидите все это сами, и картина ваша запылится и завянет на чужой стене. От стакана чая оторвавшись, вовсе безразличными глазами на нее посмотрит безразлично пожилой случайный человек. Что она ему сказать сумеет про года, про весны пятилетки, про необычайную работу, про мою веселую страну?» И стоял покинутый художник, ничего почти не понимая. И закат, уменьшенный в размерах, проходил по линии холста. Я хочу, чтобы в моей работе сочеталась бы горячка парня с мастерством художника, который все–таки умеет рисовать.

ВЕСНА В МИЛИЦИИ

Я шел не просто, — я свистел. И думалось о том, что вот природа не у дел и мокнет под дождем, что птички песенки поют, и речка глубока, и флегматичные плывут по небу облака, и слышно, подрастает как, шурша листвою, лес. И под полою нес кулак откопанный обрез, набитый смертью. Птичий свист по всем кустам летел. И на фордзоне тракторист четыре дня сидел и резал землю. (Двадцать лет, девчонка у ворот.) Но заседает сельсовет две ночи напролет. Перебирая имена, охрипнув, окосев, они орут про семена, и про весенний сев, и про разбавленный удой, и про свою беду. А я тропинкою кривой задумчиво иду. Иду и думаю, что вот природа не у дел, что теплый ветер у ворот немножко похудел, и расстоянье велико от ветра и весны до практики большевиков, до помыслов страны. И что товарищам порой на звезды наплевать. И должен все–таки герой уметь согласовать весну расчерченных работ с дыханьем ветерка, любовью у сырых ворот, и смертью кулака, и лесом в золотом огне. А через две версты стоит милиция. В окне милиции цветы весенние. И за столом милиции допрос того, кто вместе с кулаком глухую злобу нес, того, кто портит и вредит, того, кто старый враг. И раскулаченный сидит в милиции кулак и искренне желает нам с весною околеть. А у начальника — весна в стакане на столе. И сразу понимаю я, что этот человек умеет планы выполнять, валяться на траве, ночами за столом не спать, часами говорить. Умеет звезды понимать и девушек любить. Я веселею. Я бреду дорожкою кривой и сочиняю на ходу рассказы про него. И принимаю целиком дыхание весны — борьбу с раскосым кулаком и первые цветы. И радуюсь, когда слова, когда моя строка и зеленеют, как трава, и душат кулака.

РАССКАЗ О ТОМ, КАК ОДНА СТАРУХА УМИРАЛА В ДОМЕ N° 31 ПО МОЛЧАНОВКЕ

В переулке доживая дни, ты думаешь о том, как бы туча дождевая не ударила дождем. Как бы лампу не задуло. Лучше двери на засов, чтобы смерть не заглянула до двенадцати часов. Смерть стоит на поворотах. Дождь приходит за тобой. Дождь качается в воротах и летит над головой. Я уйду. А то мне страшно. Звери дохнут, птицы мрут. День сегодняшний вчерашним, вероятно, назовут. Птичка вежливо присела. Девка вымыла лицо. Девка тапочки надела и выходит на крыльцо. Перед ней гуляет старый беспартийный инвалид. При содействии гитары он о страсти говорит: «Мол, дозвольте к вам несмело обратиться. Потому девка кофточку надела, с девки кофточку сниму». И она уйдет под звезды за мечтателем, за ним, недостаточно серьезным и сравнительно седым. Ты глядишь в окно. И еле принимаешь этот мир. Техник тащится с портфелем, спит усталый командир. Мальчик бегает за кошкой. И, не принимая мер, над разваренной картошкой дремлет милиционер. Ветер дует от Ростова. Дни над городом идут. Листья падают и снова неожиданно растут. Что ты скажешь, умирая, и кого ты позовешь? Будет дождь в начале мая, в середине мая дождь. Будто смерть, подходит дрема. Первосортного литья голубые ядра грома над республикой летят. Смерть. В глазах твоих раскосых желтые тела собак, птицы, девочка, колеса, дым, весна. И папироса у шарманщика в зубах. И рука твоя темнеет. И ужасен синий лик. Жизнь окончена. Над нею управдом и гробовщик. А у нас иные виды и другой порядок дней — у меня, у инвалида и у девочки моей. Мы несем любовь и злобу, строим, ладим и идем. Выйдет срок — и от хворобы на цветах и на сугробах, на строительстве умрем. И холодной песни вместо перед нами проплывут тихие шаги оркестра имени ОГПУ. Загремят о счастье трубы. Критик речь произнесет. У девчонки дрогнут губы, но девчонка не умрет. И останутся в поверьях люди славы и труда, понимавшие деревья, строившие города, поднимавшие железо, лес и звезды топоров против черного обреза нерасстрелянных врагов. И другие, сдвинув брови, продолжают строить дом. Мы спокойно, как герои, как товарищи, уйдем. Мальчики стоят за нами, юноши идут вперед. Нами сотканное знамя у распахнутых ворот. Только мы пока живые и работаем пока. И над нами дождевые пролетают облака. И над крышами Арбата, над могилою твоей перманентные квадраты снега, града и дождей.