Работа над ошибками
Шрифт:
Здесь есть смысл рассмотреть вопросы не работы СП «Восток – Запад. Могилев», а как американцы воспринимали то, что происходило в СССР в 1990 году.
7 января 1991 года для обсуждения перспектив работы СП я встретился в Вашингтоне в Белом Доме господином Макнамара. Более половины просторной комнаты-кабинета занимал длинный, широкий стол, на котором в стопках лежали несколько сотен книг, возле стола десяток стульев. Встретил меня худощавый, стройный, подвижный человек с очень выразительным «живым» взглядом – Макнамара.
В рассуждениях о возможных совместных проектах он заявил, почти дословно: «Обсуждать проекты уже поздно, Вы, Ваш СССР опускается в пучину хаоса, не исключены и массовые кровавые конфликты… Вы упустили свой шанс на развитие». Далее, в процессе обеда, Макнамара сообщил следующее. Он только
Горбачев принял Макнамара в канун нового 1991 года. Получить ответы на вопросы: «Кто? Что? Когда? Для какой цели должен делать, к чему в конечном итоге придет СССР через год или два? Есть ли какой-то необъявленный план у самого автора перестройки?» Макнамара не мог. Такого плана не было у Горбачева, не было и ответов на эти вопросы. Более того, на откровенную озабоченность американца, его тревогу за будущее всех начинаний нашего перестройщика, Горбачев обиделся, воспринял эти вопросы за оскорбление. Заготовленное перед встречей сообщение для прессы оказалось не согласованным, в прессе никакой информации о данной встрече не было. В итоге смысл уже нашей беседы свелся к тому, что строить планы на будущее в стране, которая скатывается в хаос, бессмысленно. В назидание мне подробно было рассказано о том, как по просьбе китайского лидера Дэн Сяо Пина разрабатывался план развития Китая. Макнамара весьма одобрительно отзывался о политике китайских коммунистов и сказал примерно следующее: «Смотрите, китайцы не просят кого-то об инвестициях, они создали такие условия, что инвесторы к ним сами просятся».
… В конце февраля 1991 года Михаил Сергеевич, наконец, приехал в область ознакомиться, как живут люди в чернобыльской зоне. Я ему задал массу «неудобных вопросов», ссылаясь на разговор с Макнамарой, и он на них парировал весьма оригинально: «Вот мы поставили во главе правительства опытного банкира Павлова Валентина, он все исправит». Чувствовалось, что призывая к строительству социализма «с человеческим лицом», Михаил Сергеевич не понимал сам этого социализма и уж тем более не знал, как его строить. Как можно совместить социалистические идеи с планами нелегальной экономической, хозяйственной и финансово-банковской деятельностями КПСС, которые предлагал осуществить ЦК КПСС в записке: «О неотложных мерах по организации коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии». Всю эту противоправную, считай преступную деятельность, должен был определять и согласовывать Генеральный секретарь ЦК КПСС. Еще до получения данной записки у меня сложилось убеждение в том, что Михаилу Сергеевичу никто не мешает, он просто, не имея собственного мнения, иногда поддерживал прямо противоположные идеи.
Стыдно было смотреть и слушать, когда он пытался убедить неформальных лидеров из прибалтийских стран не выходить из состава СССР тогда, когда они уже вышли. А ведь до этого он был глухим к их конструктивным предложениям, когда те просили центр избавить от мелочной опеки.
В результате по вине высшего политического руководства народы СССР не обязательно в составе мировой империи, а возможно, в мягкой форме конфедерации или иных союзнических отношениях упустили шанс на цивилизованное развитие или на цивилизованный разговор.
Мы, славяне, не родили своего Дэн Сяо Пина.
Кебич предлагал мне идти в правительство и заместителем, и первым заместителем. Я отказывался оба раза. Во-первых, я не видел собственной линии правительства, а в должности заместителя я достаточно долго проработал в облисполкоме, поэтому понимал, что ничего коренным образом изменить просто не смогу. А во-вторых, всех, кто уходил из чернобыльской зоны на повышение, люди немедленно объявляли предателями. Я мог свободно ходить по Могилеву: не убежал от вас, остался с вами. Это для меня было очень важно. И коль работы
Видел, как работает партия, выбирая между Рыжковым и Ельциным, – очень интересная школа для меня была. Партийные комитеты города Москвы не могли (да и не старались) развезти по коллективам и квартирам агитационную «макулатуру» за Рыжкова… А обычные люди: – рабочие, служащие, пенсионеры – все без всякой агитации сверху агитировали друг друга: «Только за Ельцина! Заживем!»
Анализируя настроение москвичей, их желания и надежды, пришел к твердому убеждению: будем строить капитализм. Но до начала этого «строительства» я должен изучить, что такое капитализм. Объявили ведь, что мы будем строить, но ни один так называемый архитектор перестройки так и не объявил, как будем строить. А в этом, как показывает время, была суть дела. Кто-то начинал с крыши, кто-то – с фундамента. Каждый лепил, как мог, поэтому получался и не капитализм, и не рынок.
А что такое рынок, я понял в Германии. Сначала посмотрел западную Германию, потом восточную. Стало понятно, мы еще не дозрели не только до созидательного труда (как немцы), но еще много времени не будем даже обсуждать эту тему, выгодно было «зарабатывать авторитет» на популизме, политиканстве. Согласованность действий уже была в прошлом, никто никого не желал слышать, больше хотели говорить.
Перед первой сессией Верховного Совета БССР 12-го созыва Ефрем Соколов провел пленум ЦК КПБ. Потом собрал партийную группу, накачивал депутатов. И все равно когда пошли голосовать, оказалось, что никакой партгруппы нет.
Внутри областных депутаций отношения складывались далеко не ровные. В каждой были и секретари обкома партии, и председатели облисполкома. В каждой появились уже новые тенденции: кто первый прокричит, кто выскочит. Но жизнь требовала от депутатов решения возникающих вопросов. Надо было выбирать руководителей. В результате всеобщей договоренности, с учетом мнения и демократов-неформалов, была избрана на руководящие посты связка «Дементей – Шушкевич».
Я к микрофону старался не ходить. Страна должна была видеть своих героев, а я на эту роль никогда не претендовал. Я вообще лишь два раза выступал у микрофона: когда шли перевыборы спикера и еще до того, в годовщину Вискулей. Я сказал тогда, что Вискули – даже больший удар по Беларуси, чем Чернобыль, что мы еще не осознали до конца все истинное значение этого события в нашей истории – хаотичного разбегания из огромной империи.
Это не значит, что я выступал против Вискулевских соглашений. Но ведь следует помнить, что именно мы поддержали, что вопросы внешней политики, обороны, вопросы общесоюзной собственности и инфраструктуры остаются в ведении надреспубликанских органов. Должны были остаться единая денежная политика, единый рубль. За это мы голосовали осознанно, понимая, что в остальных вопросах республика должна получить полную самостоятельность. Это была фактически германская модель федерации – та, которая и сегодня действует в ФРГ. Прежний союзный центр уже надоел: глупо было бесконечно ездить в Москву, согласовывать, какой строить туалет в Могилеве – в два очка или в одно. Было же ведь и такое! Существовала самозаводящаяся, самонастраивающаяся система, в которой власть – это чиновник, маленький чиновник в союзном Госплане, Совмине, в Министерстве и т. д. Этот маленький чиновник держит в руках все – вплоть до утверждения образца топорища, которые вознамерился производить лесхоз в полукустарных мастерских. И в белокаменную тянулись сотни, тысячи гонцов в чине премьеров, министров, руководителей главков, директоров не только с шоколадками для женщин и штофами «Беловежской» для мужчин, но и презентами покруче. Поэтому и голосовали почти все не только «за», но и «против». Так думали многие. Но потом получилось все не так, как думалось, «как всегда».