Работа над ошибками
Шрифт:
Единственной отдушиной стали приходы Лидуси. Иван появился у нас всего один раз. Начищенный и наглаженный, как на парад. Мама всучила ему большой пирог, специально для него испеченный. Иван краснел, отворачивался. Говорил коряво и смотрел исподлобья. Больше визитов нам не наносил. Думаю, из-за моего отца. Они сразу почему-то невзлюбили друг друга. И уже навсегда. Зато по утрам, когда мама, взявшая бюллетень, уходила в магазин, Иван появлялся под окном. Можно было подумать, он нарочно караулил момент. Так вот, он появлялся под окном и зычно орал:
— Кать-ка-а!
Я слетала с кровати и высовывалась в окно. Смотрела на
— Никита приехал?
— Нет, — разочарованно вздохнув, отвечала я.
Мы замолкали. Иван оглядывался по сторонам. Совсем тихо интересовался:
— Ты как? Выздоровела?
Я отрицательно мотала головой. Он вздыхал. Потом с ним неожиданно происходила странная перемена. Он начинал насмешливо щуриться. Кривил рот в усмешке и ехидно советовал:
— Ну, давай, болей дальше.
Я не могла удержаться, улыбалась во весь рот. А Иван тут же свирепел, отворачивался, отбегал. Только с большого расстояния снова начинал орать:
— К тебе Лидка сегодня придет. После обеда.
И до следующего утра его больше не было видно.
Почти каждый день после обеда приходила Лидуся. Мы играли с ней в куклы, в различные игры. Лидуся любила поболтать. И скоро я все узнала об их семье.
Родители Ивана и Лидуси, Василий Сергеевич и Мария Егоровна — совсем обыкновенные люди, родом из невообразимо далекой деревни. Василий Сергеевич сразу после семилетки пошел работать в колхоз, в положенное время отслужил в армии, но домой возвращаться не стал, завербовался на стройку в Москву. Что значит «завербоваться», ни я, ни Лидуся не знали. Но выговаривали это слово с особым вкусом. Тем более, что дальше события развиались не особенно интересно. Ну, уехал на несколько лет. Даже носа в деревню не показывал. Наверное, там было очень плохо. Я правда никогда не бывала в деревне. Да ведь если человек не хочет ехать домой, значит дома ему плохо. Приехал он в родные края только на похороны отца. Тогда и увидел тетю Машу. И влюбился. Про любовь мы с Лидусей все понимали. Это не занимало воображения. Ну, вот. Они друг друга полюбили. И со свадьбой особо не тянули. Что значит «не тянуть со свадьбой», мы не очень хорошо себе представляли. Так, наверное, спешили… В Москве же долго мыкались по баракам. Ну, что такое «бараки», Лидуся знала хорошо и все мне объяснила. Я же просветила ее на счет коммунальных квартир. А дальше совсем просто. Им дали квартиру в новом доме. В нашем. И они сразу же переехали. Почти на месяц раньше нас.
— Папочка у нас хороший, — печально говорила Лидуся. — И маму любит, и Ванечку, и меня. Ничего для нас не жалеет. Он добрый и веселый. Только он пьет. А когда пьет, то совсем злой бывает. И тогда дерется. Колотит нас.
— Каждый день? — ужасалась я. Мне например хватило одного раза, чтобы…
— Нет, что ты! — раскрывала свои невозможные глазищи Лидуся. — Раза два в неделю. Или три.
— Ремнем? — интересовалась я, холодея.
— А что под руку подвернется. Когда ремнем, когда кулаками, когда еще чем…
Я круглыми глазами смотрела
— Нет, — смущалась Лидуся. — Ты не так поняла. Папа больше добрый, чем злой. И потом, за меня Ванечка часто заступается. И тогда папуля только его колотит. Ванечке больше достается. Его папуля даже тогда бил, когда Ванечка тебя в овраге нашел.
— А за что? — не поняла я. — Ведь твой брат подвиг совершил.
— Мамуля самогон в тот день варила. Папочка его весь день пробовал. Боялся, самогон прокиснет. Пьяненький был, решил — это Ванечка тебя в яму столкнул. А Ванечка молчал, не отпирался. Вот он Ванечку и побил.
Я примолкла, потрясенная очевидной несправедливостью. Лидуся попыталась исправить мое настроение. Объяснила, что дядя Вася потом у Ивана прощения просил, когда разобрался. Все равно. Обидно же! Иван, и без того казавшийся мне героем, сразу вырос в моих глазах до размеров небожителя. И ведь никому ни слова не сказал!
После Лидусиного рассказа история с моей поркой уже не казалась такой непереносимой. Тем не менее, до конца помириться с отцом я так и не смогла. Больше никогда ничего не рассказывала ему о себе, старалась ни о чем не просить. Не бежала ему навстречу, как делала это раньше в надежде, что он, может быть, погладит меня по голове. Не могла. Зато полностью примирилась с тем, что Иван резкий и грубоватый. Еще бы! К тому же получалось, не всегда резкие и грубые люди были плохими, а спокойные и вежливые — хорошими. Почему так? Над этим стоило подумать. Вот Никита вернется, спрошу у него обязательно.
И еще… Кое-что в жизни Ивана и Лидуси было устроено лучше, чем в моей. Им родители предоставили гораздо больше свободы, нежели было у меня. Самостоятельность брата и сестры Лукиных потрясала мое воображение. Они ходили, куда хотели. Делали, что хотели. Никто не требовал у них отчета и, разумеется, не наказывал за мелкие проделки. Им можно было гулять до десяти часов вечера. Но зато и трудились они в семье наравне со взрослыми. Потому и Лидуся не всегда появлялась, как договаривались. Я долго не могла решить, кому живется лучше: Лидусе с Иваном или нам с Никитой? Но вопрос этот так и остался без ответа. Отложила его на потом. Когда брат вернется.
Я наконец выздоровела и меня опять стали выпускать на улицу. Сразу были забыты все проблемы.
Дом заселялся. Каждый день приезжали новые семьи. Огромные крытые грузовики стояли у подъездов и крепкие небритые мужики, громко матерясь, таскали разношерстные диваны, столы, прочий скарб. Однажды во второй подъезд даже пронесли здоровенный фикус в большом, как ведро, цветочном горшке. Широкие глянцевые листья растения вздрагивали, из горшка сыпалась сухая земля. Хотелось бы знать, в какую квартиру его потащили?
Мы с Лидусей торчали возле грузовиков, жадно впитывая происходящее. Появилось столько всего интересного…
А потом приехал Никита. Он стал еще тоньше, выше, загорел до черноты. Каштановые кудри сильно выгорели. Даже зеленые глаза, так походившие на мамины, казались совсем светлыми. Это был какой-то новый Никита. Я заново привыкала к нему. Тем более, что в первые дни он невыносимо важничал. Слова «а у нас в отряде» звучали через каждые пять минут. Я, раскрыв рот, слушала его рассказы. Ходила за ним по пятам, как тень. Он начал сердиться.