Работа над ошибками
Шрифт:
Выкидыш – самопроизвольное прерывание беременности, случающееся в течение первых двадцати четырех недель, часто между двенадцатой и четырнадцатой неделей…
На каждые пять беременностей приходится один выкидыш. (А значит, выкидыши не редки, но и не обычны.)
основные причины:
– генетический дефект эмбриона, вследствие которого материнский организм отторгает плод;
– аномалии строения матки;
– фибромы (доброкачественные опухоли) стенок матки;
– отслоение или повреждение плаценты;
– раскрытие, по мере утяжеления плода, шейки матки вследствие ее слабости либо недоразвития;
– перенесенные во время беременности заболевания (например,
следствие:
– ребенок выскакивает из матки, мертвый.
Выкидыш – выталкивание маткой человеческого эмбриона до достижения последним жизнеспособного состояния.
выталкивание
жизнеспособность
Выкидыш – это когда ребенок умирает, еще не родившись.
Если жизнь начинается с рождения, можно ли считать вас живым до того, как вы родились? И если жизнь предшествует смерти, может ли умереть то, что еще нельзя назвать живым? Можно ли, после того, как умрешь, родиться вновь?
Выкидывать (гл.):избавляться от ненужного
У меня должен был появиться новый братик или сестричка. Это я усвоил, об этом мне говорили достаточно часто. Мне разрешалось класть голову на Животик и прислушиваться. Этодолжно было стать маленьким ребенком, крошечным ново-рожденным младенцем. Я это знал. Так почему же я без конца спрашивал: а скоро родится Дженис?
Дженис у… Дженис больше нет. Она заболела и… не выздоровела. Она ушла от нас навсегда. Навеки. Мы же это сто раз обсуждали, Грег.
Я смотрел на животик.
Господи боже, Грег! Это… неДженис!
Грег, у нашей мамы…
Ты туда же! Впрочем, давай, скажи ему ты.
Скажи что?
То. Это же ты заронил ему в голову эту идиотскую мысль.
Я?
Что у него будет новая маленькая Дженис, с которой можно будет играть.
Да я никогда…
Очень даже когда! Не стыдно врать?
Отец подошел к кухонному шкафчику, открыл его, взял с полки пачку сигарет и швырнул ее через всю комнату. Пачка ударилась об стол, за которым сидела мама, и упала на пол.
На, покури. Хоть всю, бля, выкури…
Патрик!
…только этих сцен мне больше не устраивай!
Да из-за тебя и святая закурит.
Вот и кури.
Мама, просунув пальцы в густые спутанные волосы, громко задышала. В больнице сказали, что курение…
Сколько у тебя сейчас, четыре месяца?
Она посмотрела на него. Шестнадцать недель.
А ведешь, бля, себя так, как будто уже четыре года!
Кроме как на «б», у тебя слов нету?
Прям, бля, месячные какие-то нескончаемые.
Очень красиво.
Первая беременная в мире, у которой, бля, еще и ПМС.
Молодец. При Грегори.
Отец ткнул в мою сторону пальцем. Это ты его портишь, не я. Ты и твои ебанутые настроения.Он подобрал пачку и шваркнул ею об стол. Давай, кури. Избавь нас от этих дебильных страданий.
Ну вот, опять ты его довел.
Меня разбудил шум. Голоса. Плач. Я сел в кровати. Сначала я ничего не видел, но потом глаза привыкли к темноте, и я постепенно начал что-то различать: занавески, комод, игрушки. Картинки на стенах, которые я рисовал в детском саду, но не сами рисунки, а лишь прямоугольники бумажных листов. Я вылез из кровати. Я был в пижаме, но все равно было холодно. Я уже мог разглядеть в темноте белую дверь и черную шишку ручки. Я вышел из комнаты. На лестничной площадке было темно, но из-за неплотно прикрытой двери родительской спальни вырывалась и тянулась по ковру бледно-желтая полоса света. Здесь голоса звучали слышнее, раздавался скрип кровати, шаги босых ног по ковру. Мама плакала и одновременно что-то говорила, из ее горла рвались такие звуки, будто она пила воду большими
Ничего, ничего.
Отец повторял это снова и снова, он говорил: «милая» и «Марион, детка», говорил: «Боже милостивый». Я тихонько открыл дверь и застыл на пороге.
Я думала, это моча. Думала, я обмочилась.
Да, да. Ничего.
Смотри, все мокрое. Простынка. Я думала…
Ничего, ничего.
Боже мой, Пат!
Ну-ка, дай-ка мне.
А это воды…
Да, да. Лежи тихо.
На отце была полосатая пижама. Он стоял с дальней стороны кровати, склоняясь над мамиными ногами. Мама лежала на спине. Одеяло было откинуто в изножье постели, ночная рубашка задрана на живот, ноги – очень белые – согнуты в коленях и широко расставлены. Между ногами, там, где они сходились, виднелось что-то очень красное, мокрое, волосатое, залитое коричневато-розовой жижей, частично испачкавшей и мамины бедра. Рядом на простыне лежало нечто странное, я никак не мог понять что,оно было загорожено от меня мамиными коленями и протянутой туда рукой отца. Его большие ладони сомкнулись вокруг этого непонятного, подняли вверх и отнесли в сторону, к пустой наволочке. И прежде чем он завернул край наволочки, я увидел, что это было, то, что лежало между маминых ног. Крошечный младенец. Весь в слизи, маленький – слишком маленький, – сморщенный, как груша, и вообще весь похожий на грушу; с красной и липкой головой, с микроскопическими ручками и ножками, крепко прижатыми к бокам, так, будто это были не конечности, а часть туловища. У младенца были даже глазки, только очень плотно закрытые. Мама, приподнявшись на локтях, смотрела, как отец заворачивает ребенка в наволочку, и вдруг заметила на пороге меня. Отец проследил за ее взглядом. Я рыдал, только без слез, и когда попытался что-то сказать, то у меня ничего не получилось. Отец подошел ко мне. Из-за того что он брал ребенка, руки у него были грязные, липкие. Он подхватил меня подмышки и быстро вынес из комнаты – перебросил размашистым движением на лестничную площадку, стукнув при этом ногами о косяк. Его жесткие пальцы больно впивались мне в ребра.
А ну марш к себе.
От его рук плохо пахло. Пока он меня нес, я вырывался, брыкался, но он только сжимал меня крепче; моя пижама собралась складками у плеч, штаны сваливались. В горле раздавалось «уг-уг-уг» подступающих рыданий.
Быстро!
Он бросил меня на кровать, резко натянул одеяло и подоткнул его так плотно, что я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Тут я разрыдался по-настоящему, вопил, выгибал спину, из стороны в сторону мотал головой по подушке, так что скоро все мое лицо сделалось мокрым от слюны. Отец включил свет. Он был желто-белый, как скелет. Если ты сейчас же не перестанешь, если сию же секунду не заткнешься и не уснешь, я тебя так отдеру, своих не узнаешь!
Мамочка!
Мамочка заболела. У нее животик болит.
Н-н. Н-н.
На пороге появилась мама. Бледная, гораздо бледнее отца, все лицо в поту, перепачканная ночная рубашка. Мама еле держалась на подгибающихся ногах. Обхватив себя руками, она зажимала между ног ночную рубашку, и даже когда ей пришлось опереться на стену и выпустить материю, та все равно липла к телу, багровая, мокрая.
Куда ты, черт тебя подери, Марион…
Отец взял ее за плечи и повернул лицом к выходу. Я кричал им вслед, но он погасил свет и захлопнул дверь. Я слышал, как по-вернулся в замке ключ. Слышал, как мамин голос уговаривал меня лежать тихо и быть, ради мамочки, хорошим мальчиком, как когда Рождество и должен прийти Сайта, а тем, кто не хороший мальчик, не принесут подарки. Ее голос звучал все слабее и слабее, пока не затих совсем.
Я читал мистеру Бойлу выдержки из одной книги, которую взял у него на столе: «На шестнадцатой неделе у эмбриона начинают расти брови и ресницы, а на голове появляется легкий пушок». (Я поднял на него глаза.) Насколько я помню, у Дженис не было на голове никакого легкого пушка. «К этому моменту эмбрион достигает шести дюймов в длину и весит приблизительно четыре и три четверти унции… у него развиваются конечности, и он уже может сосать большой палец». Вы когда-нибудь сосали большой палец, сэр?