Работорговцы
Шрифт:
— Десятникам доложить расход личного состава! — приказал Литвин.
Пересчитали бойцов. Никого не потеряли.
— В походную колонну! Правое плечо вперёд! Шагом марш!
Княжеская дружина ушла, оставив за спиной догорающие бараки и более трёхсот загубленных душ. Точное же число их — Бог весть.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой Щавель испытывает культурный шок, подноготная учёного раба Тавота предстаёт взору собравшихся, а Жёлудь срывает покровы с натуры башкортов
Нелегко, проспавшись после кровавого пира, встретить
«Уже добрались! — содрогнулся Щавель, чувствуя за спиной пыхтение паровозов хана Беркема, но потом явилось спасительное понимание. — Это же Москва, здесь всё возможно».
Басурманин стоял у ворот и по-простецки беседовал с Альбертом Калужским. По расслабленным позам было видно, что зацепились языками они давно и крепко, а поговорить им есть о чём.
Они даже фигурами были схожи, только басурманин имел рост чуть повыше, плечи чуть пошире и живот потолще. Он был одет в серую поддёвку, коричневую рубаху и тёмные портки, заправленные в короткие порыжевшие сапожки с квадратными носами. В руке он держал картуз. У ног стоял туго набитый сидор. С внешней стороны там и сям выпирали острые уголки. Сидор стоял как влитой. Он казался неподъёмным. В сидоре были книги.
Поправляя на поясе нож, Щавель направился к воротам. По двору ходили дружинники и басурманина как будто не замечали. Ну, разговорился с лепилой человек прохожий, да и пусть их.
— Вот наш командир, — бесхитростно выдал Альберт, когда Щавель приблизился к ним.
— Шарипов Вагиз Фатыхович, — представился басурманин и протянул руку.
У басурманина была круглая, свежевыбритая голова, тонкие усы и короткая, аккуратно подстриженная бородка. В узких глазах плясали искорки смеха. Он улыбался словно бы с лёгкой иронией к самому себе.
— Щавель, — старый лучник пожал руку.
— Вагиз Фатыхович — учитель испанского языка, — в свою очередь сдал басурманина болтливый доктор.
— Брожу по Руси, сею разумное, доброе, вечное, — улыбнулся учитель.
— Я как раз есть собрался, — сказал Щавель. — Чем здесь стоять, пошли за стол.
Уже было время обеда. Щавель усадил гостя по левую руку, по правую сел Литвин, рядом разместились Лузга и Жёлудь, а возле басурманина уселся Альберт Калужский. Посматривали на представителя страны вероятного противника как на диковину, а тот улыбался в усы и отвечал на вопросы.
— Хожу, детей испанскому языку учу. Иногда факультативно русскому.
— Испанский-то им зачем? — как старый воин, Щавель умел внятно говорить с набитым ртом. — Шведский учить полезно или греческий.
— Чтобы Сервантеса в оригинале читать и культурно развиваться.
У всех собравшихся ум за разум заехал, а басурманин продолжил:
— Тот, кто прочёл о похождениях хитроумного идальго дона Кихота Ламанчского, тот никогда не станет прежним.
При полном молчании в трапезной некоторое время раздавался громкий треск шаблонов.
— У нас на такие выходки горазды только эльфы, — наконец признал Щавель.
— Реликтовые ленинградцы? — оживился Вагиз Фатыхович. — Давно хочу с ними познакомиться.
— Разве к вам в Орду не забредали эльфы?
— Не добираются, — покачал головой учитель. — Я на Руси двенадцать лет преподаю, дома не был.
— Связь с земляками поддерживаешь? —
— Нет, — усмехнулся Вагиз Фатыхович. — К чему? Если я пошёл на Русь работать, значит, должен ассимилироваться. За речкой своя жизнь, а здесь, у нас, своя. Я много где ходил, но эльфов ближе Мурома не встречал.
— Отчего же, — возразил Альберт. — За Муромом есть колония энтузиастов.
— Оппортунистов.
— Ах, да, это не то, — смутился доктор.
— И не колония, а поселение. Губернатор выселяет туда всех несогласных лапти плести. Возможно, эльфы там тоже присутствуют, но меня Аллах миловал от таких встреч. Так что не нашёл я Преждерожденных эльфов.
— Совсем ни одного? — изумился Жёлудь.
Вагиз Фатыхович улыбнулся.
— Менестрелей и артистов театра я, конечно, лицезрел. Но они родились уже после войны и, к сожалению, являются представителями творческой интеллигенции, а мне хотелось бы пообщаться с научно-технической, довоенной закалки.
— Научно-техническая только в Садоводстве и его окрестностях, — Щавель залил трапезу добрым круханом пива.
На полусогнутых приплёлся раб Тавот в расчёте, что ему достанется кус с боярского стола, и налил господину ещё пивка.
Секунду он и басурманин глядели друг на друга — Тавот пронзительным взором, учитель изумлённым.
— Как зовут тебя? — спросил Вагиз Фатыхович.
— Тибурон.
Брови басурманина взлетели к вершине лба.
— Тибурон? ?El tibur'on? ?Quien te ha apodado as'i? [1]
1
— Акула? Кто вас так назвал?
Если бы взоры присутствующих имели силу солнечного света, то раб, на котором они собрались в одну точку с неистовой силой, запылал бы ярким огнём. Но Тавот молчал, словно окаменел.
— ?Habla Espa~nol? [2]
— Нет! — быстро ответил Тавот.
По безмолвному приказу отца Жёлудь сорвался со скамьи и вмиг оказался за спиной Тавота, схватил его за локти.
— Не подняться ли нам наверх? — изысканно по-эльфийски предложил Щавель учителю испанского языка. — Отчего бы нам ни продолжить столь увлекательную послеобеденную беседу в моём личном номере. Лузга, добудь плеть. Доктор, найдётся едкая соль?
2
— Говорите по-испански?
— У меня семнадцать дней был рабом член Ордена Ленина, — произнёс Щавель тоном бесстрастным, и только Жёлудь воспринял его как задумчивый. — Это достижение, которого не было ещё ни у кого.
В компании с Литвином, Лузгой, Сверчком и Скворцом они допрашивали Тибурона в верхнем нумере, а на дальней постели сидели бок о бок Альберт Калужский и Вагиз Фатыхович, следя за процессом. При этом учитель испанского периодически подтверждал сказанное Тавотом, либо помогал ценными сведениями. Обошлись без плети и едкой соли — учёный раб был немощен и умён, а потому заговорил сразу.