Рабы свободы: Документальные повести

Шенталинский Виталий

Мотив, восходящий к Апокалипсису: «И упала с неба большая звезда. Имя сей звезде полынь». Одно из народных названий травы полыни — чернобыль.

Понятно, почему стихи Клюева до сего времени были запрятаны от народа за семью замками и печатями. Как понятно и то, почему за них поэт был навсегда изъят из жизни.

Сдан заживо в архив

То, о чем я сознательно умолчал при первой публикации материалов из следственного дела Клюева, считая, что наше общество не готово спокойно и просвещенно принять это, — мужская ориентация поэта в любви. Теперь уже много об этом сказано [114] , и можно уже, мне кажется, говорить об этом без опасения как-то повредить памяти поэта. Рано или поздно это необходимо было бы сделать, потому что без этой стороны жизни Клюева, вовсе не уголовно-патологичной, а претворенной красотой, проникнутой античной светлостью, попросту нельзя понять его

мироощущение, многие его стихи, любовную лирику.

114

Солнцева Н. М.Странный эрос. Интимные мотивы поэзии Николая Клюева. М., 2000.

Кроме уже известного допроса Клюева о его антисоветской деятельности был еще один допрос, произведенный сразу в день ареста, 2 февраля 1934-го. Вот он.

« Вопрос.К какому периоду относится начало ваших связей на почве мужеложества?

Ответ. Первая моя связь на почве мужеложества относится к 1901 г…»

Тогда, в 1901-м, ему исполнилось семнадцать лет. Как явствует из автобиографической «Гагарьей судьбины», в шестнадцать, по настоянию матери, Клюев уходит на Соловки, «спасаться», где надевает вериги. Знакомый поэта, Иона Брихничев, со слов самого Клюева, так передает это время: «Совсем юным, молоденьким и чистым попадает поэт в качестве послушника в Соловецкий монастырь, где и проводит несколько лет. Но что выносит он среди грубых, беспросветно грубых и развратных соловецких монахов — об этом я здесь умолчу». С Соловков начинает Клюев странствие по монастырям и скитам и становится «царем Давидом», то есть песнетворцем в мистической секте духовных христиан. «Я был тогда молоденький, тонкоплечий, ликом бел, голос имел заливчатый, усладный» — таким Клюев рисует себя тогда. Именно в это время он и сочинил первые «псалмы», начал свой путь поэта.

Вернемся к допросу.

Вопрос. Можете ли вы назвать все свои связи на почве мужеложества с этого времени?

Ответ. Это будет мне затруднительно, легче будет мне назвать мои связи на этой почве за последние годы.

В. С кем вы поддерживали установившиеся связи на почве мужеложества за последние годы?

О. 1) с Львом Пулиным, проживавшим у меня в течение последних 6–7 месяцев; 2) с Анатолием Кравченко, за период с 1928 по 1932 г., без непосредственного полового акта; 3) с Львом Груминским в 1927–28 гг., точней установить этот срок затрудняюсь.

Допросил: оперуполномоченный 4 СПО ОГПУ Шиваров.

Записанное с моих слов верно и мною прочтено: Н. Клюев.

О художнике Анатолии Кравченко известно достаточно много. О поэте Льве Ивановиче Пулине [115] мало. Был сослан в Сибирь, в Мариинский лагерь, на три года, переписывался с Клюевым, в 1936-м уже был на свободе. Клюев упоминал о нем как об «исключительном событии в моей жизни поэта. Это очень нежный и слабый человек». А вот о Льве Груминском я не встречал вообще никаких следов и упоминаний.

115

Пулин Л. И. (1908–1969) — в 1950–1960-е гг. работал редактором в Приокском книжном издательстве.

В составленном Шиваровым 7 февраля «Постановлении об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения» указано, что Клюев «достаточно изобличен в том, что активно вел антисоветскую агитацию путем распространения своих контрреволюционных литературных произведений и с 1901 г. занимался мужеложеством». Таким образом, он был привлечен в качестве обвиняемого по двум статьям — 58–10 и 16–151 УК РСФСР.

151-я статья — это «Половое сношение с лицами, не достигшими половой зрелости». Судя по допросу, она к Клюеву совершенно не подходит. И потому статья эта была применена к Клюеву «через 16-ю», с оговоркой: «Если то или иное общественно опасное действие прямо не предусмотрено настоящим кодексом, то основание и пределы ответственности за него определяются применительно к тем статьям кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления». «Это означает, — пишет биограф поэта Константин Азадовский, — что Клюев был „подведен“ под 151-ю статью, в действительности же его „преступление“ носило иной характер. Какой именно? Не считаем нужным — в данном случае — докапываться до истины».

На допросе 15 февраля 1934-го Клюев говорит, что читал отдельные стихи, «в том числе и стихи о Беломорском канале, — проживающему в одной со мной комнате поэту Пулину».

Обвинительное

заключение гласит: «приведенные показания Клюева виновным его в составлении и распространении контрреволюционных литературных произведений и в мужеложестве подтверждают». Однако в протесте прокурора при реабилитации поэта в 1988-м сказано: «Следствием не доказана вина Клюева и в совершении им актов мужеложества».

Дело № 3444 было заведено на двоих: на Клюева — обвиненного по двум статьям, и на Пулина — только по статье 16–151. Но 2 марта следователь составил постановление, в котором «нашел, что дело в отношении Пулина Льва Ивановича требует дополнительного доследования, и потому постановил: выделить дело Пулина Л. И. в особое дело и следствие по нему продолжить. Справка: Пулин Л. И. арестован 2 февраля и содержится в Бутырском изоляторе».

В следственное досье Клюева попало после обыска — гребли поспешно, в одну кучу! — множество записей, мелких бумажек и обрывков Льва Пулина, жившего у Клюева молодого человека, студента. Например, черная записная книжка его, в которой есть «тайник»: внутрь обложки вложена обрезанная круглая фотография — головка красивой девушки. Есть и стихи Пулина:

Я люблю родные села И месяц в медных удилах, И шепот волн в лесных озерах, И сосны дикие в полях…

На заседании коллегии ОГПУ 5 марта 1934 года дело Клюева шло по счету восемнадцатым — поток! Постановили: заключить в концлагерь на пять лет, с заменой высылкой в Сибирь, в Нарымский край, на тот же срок.

Добравшись до места ссылки, Клюев пишет своему ближайшему другу, поэту Сергею Клычкову: «Я сгорел на своей „Погорельщине“, как некогда сгорел мой прадед протопоп Аввакум на костре пустозерском [116] . Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую. Я сослан в Нарым, в поселок Колпашев, на верную и мучительную смерть… Четыре месяца тюрьмы и этапов, только по отрывному календарю скоро проходящих и легких, обглодали меня до костей… Небо в лохмотьях, косые, налетающие с тысячеверстных болот дожди, немолчный ветер — это зовется здесь летом, затем свирепая пятидесятиградусная зима, а я голый, даже без шапки, в чужих штанах, потому что все мое выкрали в общей камере. Подумай, родной, как помочь моей музе, которой зверски выколоты провидящие очи?!»

116

Пустозерск — древний город на Севере России, место ссылки и казни (был сожжен в деревянном срубе) Аввакума.

А в это время в Москве с большой помпой проходит Первый съезд советских писателей. Клюев послал заявление-письмо на съезд. Даже не обсуждали — не до того! Никто из делегатов не смел коснуться в своих речах опасной темы, никто не вспомнил об опальных коллегах, все они приветствуют светлое настоящее и еще более светлое будущее, в котором многие из них скоро пойдут той же скорбной дорогой на эшафот.

С каждым годом эта кровавая писательская стезя будет становиться все шире и многолюднее. Приговорят к расстрелу и Сергея Клычкова, который, рискуя жизнью, связывал ссыльного Клюева с внешним миром. И еще два имени, которые поминал Клюев в своих сибирских письмах: Осип Мандельштам, тоже отбывающий ссылку («Как поживает Осип Эмильевич? Я слышал, что будто он в Воронеже?»), и Павел Васильев («Неужели он пройдет мимо моей плахи — только с пьяным смехом?» «Виноват он передо мной черной виной…»), — через несколько лет и они — собрат Клюева по несчастью, и ученик, предавший учителя, — погибнут, один в лагере, другой от пули чекистского палача.

1935 год Клюев встретил в Томске, куда был переведен из Колпашева. Вроде бы послабление — большой город и чуть ближе к Москве, но та же Сибирь и то же бесправие ссыльнопоселенца. Положение поэта не изменилось к лучшему: по-прежнему ютился у чужих людей, нищенствовал, голодал — по воскресеньям ходил на базар за милостыней.

— Вон ссыльный дедушко идет! — кричала детвора. Дедушке было пятьдесят лет.

Как раз в это время в Москву, к Горькому, приехал в гости из Парижа Ромен Роллан, — советская пресса раструбила это событие на весь мир. «Как гостил Жан-Кристоф? — спрашивает с горькой иронией Клюев в одном из писем. — Увидел ли он святого Христофора на русских реках?» (о Кристофе-Христофоре, который переносит через бурный поток младенца — Грядущий день, идет речь в романе Роллана «Жан-Кристоф». Клюев не стал обращаться к знаменитому писателю, хотя тот мог бы попытаться помочь — его принимал в Кремле сам Сталин. Видимо, не верил в успех. Не стал обращаться и к Горькому: «Горькому я не писал — потому что Крючков [117] все равно моего письма не пропустит». Русскую реку переходил не святой Христофор, а слуга Сатаны — Христофорыч…

117

Крючков П. П. (1889–1938) — секретарь Горького. Расстрелян.