Рабыня по имени Бенун
Шрифт:
– Когда меня похитили, я мужчин не знала. Потом…
– Можешь не продолжать, – перебира ее Лусия. – Что не рожала, очень хорошо. Удивительно, как такую красотку не «обрюхатила» дикая матросня. С тобой хорошо обращались? Если есть жалобы, скажи, у меня есть связи. Мне жаль тебя, девочка, но наказать или отомстить твоему мучителю, а такой был не один, насколько могу судить по твоим отметинам на коже, я ж не слепая, у меня возможности нет. Бог с них спросит. Он со всех спросит… Вижу, ты половины не понимаешь. Может оно и к лучшему – мне за такие слова не поздоровится. Но ты же никому не расскажешь? Иди, горемычная, иди, на все воля божья и твоя тоже,
***
Наконец Бенун оставили в покое. Ей принесли немного еды – рисовую лепешку и странный, но приятный на вкус напиток, он освежал и бодрил.
То, что она узнала, пообщавшись с Лусией, тревожило. Она старалась не торопиться с выводами и раньше времени не бояться неизбежного. Бенун хотела одного – смирить свое сердце, которое горело огнем и готово было вырваться из груди при одной мысли о том, что ей предстоит. Она помнила угрозы капитана, который обещал ей за непокорность наказание, которое полагалось непокорным рабыням, то есть ей. Бенун старалась принять судьбу такой, как она есть.
«Голос» поддерживал ее, помогая избавиться от ненужных иллюзий и надежд на освобождение. Бенун протестовала:
– «Если все так, то зачем мне такая жизнь?»
– Всякая жизнь – дар, но теперь ты знаешь, что дары бывают разными, одни – в радость, другие – в наказание.
– За что же наказали меня?!
«Голос» после недолгой паузы отвечал:
– Это не наказание. Это – путь.
– Какой? Зачем? – негодовала Бенун.
– Наберись терпения и все узнаешь. А пока смотри и запоминай. Тебе предстоят испытания еще более тяжелые, чем те, что были.
– Что? – Бенун разорвала бы этот «голос» на части, если бы смогла добраться до него, найти источник. – Еще более тяжкие? Да я лучше убью себя прямо здесь!
– Твоей право. Убей себя. Тогда ты не узнаешь, что такое любовь и никогда не станешь счастливой.
В ответ Бенун откинула назад голову и завыла, долго и протяжно, как дикий зверь.
Этот полный тоски вой услышали повсюду. К господскому дому начал сбегаться народ. Поднялась невообразимая суета и паника. Двери дома хлопали, топот ног раздавался во всех комнатах и на всех лестницах одновременно. Но никакого зверя, кроме хозяйского мопса, который забился от страха под кресло, так и не нашли. В комнату Бенун заглянули несколько раз. Она с невозмутимым видом смотрела на гостей и качала головой – нет, я никого не видела и кто выл, не знаю, ищите…
После этого случая Бенун старалась быть осторожнее с эмоциями, которые рвались из нее, пробуждая нечто, что жило в ней, но все еще дремало в ожидании своего часа.
Ей особо не докучали. Несколько раз к ней заглядывал тот мальчишка. Она больше не пыталась с ним заговорить потому, что знала – его зовут Том и у него нет языка. Он если и понимал ее, ответить не мог. Об этом ей рассказала Лусия, которая пользовалась его услугами в качестве посыльного.
Еще Бенун понимала, что это затишье временное и всякий раз с замиранием сердца прислушивалась к звукам, которые доносились снаружи комнаты, в которой ее поселили. Это была пристройка к Большому дому. Вход в ее каморку был обустроен таким образом, что выйти не замеченной из дома было невозможно – все просматривалось. Это была ее клетка.
Пользуясь редкой возможностью, Бенун тем не менее изредка покидала "клетку" по разрешению Лусии, которая говорила:
– Или походи, разомни ноги, они тебе еще пригодятся. Далеко не уходи. Здесь для тебя
Бенун старалась не покидать территории, которая прилегала к дому в виде небольшого поселка. Домики стояли скученно и в то же время в том, как они располагались, был свой порядок – одни стояли к Большому дому ближе, другие дальше. Те, кто в них жил, отличались по статусу – чем ближе к усадьбе, тем выше положение. В таких домах на окнах Бену увидела занавески. Чем дальше, тем признаков достатка становилось меньше. В самом конце располагались настоящие лачуги. А еще дальше была деревня рабов. Туда Бенун не ходила, хотя ей не терпелось найти кого-нибудь, с кем бы она могла поговорить на родном языке.
Бенун боялась, что забудет то, что ее связывало с ее прошлым. Язык предков был крепкой цепью, но и она могла не устоять перед временем.
Чем больше Бенун узнавала про жизнь на плантациях Трейси, тем больше проникалась мыслью, что это худшее место на земле.
Начать с того, что поводом для жестокости здесь могло стать что угодно. Рабов наказывали за неповиновение или недостаточно хорошую работу – избивали до полусмерти, так, что кожа на спине становилась похожа на сплошной рубец, который не успевал заживать, как новые удары превращали его в месиво. После нескольких экзекуций раб либо не выдерживал, либо умирал от «черной смерти», которая убивала его тело постепенно, съедая один участок кожи за другим.
Бенун вспоминала, как бабушка рассказывала, что «черную смерть» можно остановить, если человеку отсечь ту часть тела, в которой она поселилась. Но делать это надо быстро, пока кровь не разнесла невидимого убийцу по всему организму. Местные знахари, похоже, тоже владели этой тайной, но спасать заболевших рабов не спешили – видели в его смерти большее благо, чем возможность продлить мучения. Хотя ампутации на плантациях все же проводили. Бенун вскоре узнала, в каких случаях к ним прибегали.
Увидев еще одного мальчика лет восьми с культей вместо руки, она спросила у Лусии, что с ним случилось. Бенун подумала, что его пытались спасти от «черной смерти», возможно он уколол себе палец, когда собирал хлопок.
– Что случилось? То же, что и с другими, у кого нет руки – наказали за глупость! Стащил кусок лепешки у надсмотрщика, а спрятать не успел. Нет, чтобы бросить на землю и сказать, что он ни при чем, схватил и давай грызть, вот умора! А есть еще один, – Лусия сделала неопределенный жест, махнув в сторону деревни рабов. – …проучили за то, что опрокинул в грязь полную корзину чистейшего хлопка, недотепа. Все равно вернулся на работу, но собирает хлопка в сто раз меньше других и ест, соответственно. Долго не протянет. Да и кому он без руки нужен? Это дармовой раб, за него не платили – сам народился. Не надо их жалеть, твое сердце не выдержит. Тебе надо о себе думать.
Лусия недовольно поджала губы и добавила:
– Завтра увидишь кое-что похлеще. Для племянников устраивают праздник, приезжают специально, чтобы поиграть в свою любимую забаву. Без наших рабов никак. Вот и едут в такую даль.
Так Бенун узнала о еще более ужасном и бесчеловечном обычае, который практиковался у местных плантаторов. Игра, которую устраивали для детей, называлась "Долбани ослика". Но дети между собой ее называли иначе – "Долбани негра». Перед Бенун снова разверзся ад.