Рабыня порока
Шрифт:
Он снова налил ей кубок.
У нее не было уже сил сопротивляться ему. Она покорно поднесла кубок к губам.
Сознание еще не покидало ее, но тело уже обессилело.
Смутно чувствовала она в этой настойчивости царя что-то недоброе и опасное; но теперь она уже не могла ясно отдать себе отчета в этом и не могла понять, что приближается к западне, расставленной царем.
XIV
Мало-помалу она утеряла представление о времени
– Зачем они здесь? – говорила она.
– Кто? – спросил царь, наклонившись к ней.
– Они… эти… Телепневы…
– А что?
– Убери их… я не хочу… Им не место здесь. Не хочу, не хочу, пусть уезжают… Они все ведь знают… все.
– Все? – спросил ее царь.
– Все.
– Но что же знают они?
Она вдруг лукаво засмеялась.
– Ишь какой! Ты думаешь, я пьяна? Нет, гос… государь… Я, брат, ничего… и даже еще могу выпить… Лей…
– Да ну? Пей, Машенька, пей!
Он налил ей в кубок самого крепкого вина и подсел к ней ближе.
Телепневы не могли прийти в себя от изумления. Борис Романович, собравшийся по приезде в Петербург открыть царю глаза на истинную историю Марьи Даниловны, которую он больше чем когда-нибудь ненавидел, несмотря на то, что она послужила косвенным образом его счастью, не знал теперь, что делать, и был очень смущен.
Среди гула возгласов, под звуки неистового смеха и песен, царь вполголоса разговаривал с Марьей Даниловной:
– Не выпить ли нам за здоровье Орлова? – тихо сказал он ей, и в его глазах загорелся суровый огонек.
– Орлова? Почему именно Орлова? Ах… да! Налей, выпьем!
– Он тебе нравится?
– Орлов? Я люблю… его.
– А! Ну так выпьем…
Петр вдруг, наклонившись к самому уху Марьи Даниловны, шепнул ей.
– Правда ли, Машенька, что ты убила Стрешнева?
Марья Даниловна вздрогнула, отшатнулась от царя, широко раскрыла свои испуганные глаза. Но это был лишь мгновенный и кратковременный проблеск сознания.
Тотчас же впала она в прежнее состояние и, захохотав, ответила:
– А, конечно, убила…
Она закрыла глаза. Инстинкт самосохранения боролся в ней еще с опьянением. Но смех, непрошенный смех, редкий, отрывистый, странный, овладел ею.
– Разве ты не знал этого? – говорила она. – Разве не ты помогал мне в этом? Или кто другой? Нет, ты, конечно, ты… так что же ты спрашиваешь? Да ты кто, цыган?
– Цыган.
– Ну, вот видишь. А еще спрашиваешь.
– И детей своих ты тоже убила?
– Ах… их тоже! Ты все знаешь… Что ж ты пристаешь ко мне? Ты ведь цыган?
– Цыган.
– Ну так ты еще, пожалуй, царю скажешь.
– А ты боишься царя?
– Я не
– Вот как! А кого же ты любишь?
– Того… как его?.. Молоденького… Орлова.
Она не могла окончить своей отрывистой речи. Тяжелая рука царя опустилась на ее рот.
– Молчи, – сказал он ей сурово, и его черные глаза загорелись. – Люди! – закричал он громовым голосом, обращаясь к прислуге. – Взять тотчас эту женщину и отнести ее на кровать в ее комнату… пока не отведут ее на плаху.
Марью Даниловну подхватили под обе руки и вынесли из-за стола. Царь тотчас же уехал.
Часть гостей ничего не заметила и продолжала пировать, как ни в чем не бывало, но Телепнев и Наталья Глебовна сидели бледные от ужаса. Они слышали слова царя, и теперь глядели на опустелое перед ними место.
Телепнев крепко сжал руку жены.
– Итак, кара Божия наступила для сей преступной женщины, – прошептал он.
Несколько времени спустя, пришедший наконец в себя, благодаря оттираниям свояченицы, Меншиков бегал уже беспокойно по палате и спрашивал у всех, где царь.
Но никто не мог ему ответить в точности.
Тогда он сильно обеспокоился.
Он смутно помнил, что здесь что-то готовилось, чтото должно было совершиться, но что именно, не мог тотчас припомнить.
И вдруг мысль осенила его.
– Да где же Марья Даниловна Гамонтова? – спросил он одного из слуг, и тот сказал ему, что произошло.
Меншиков подошел к столу, наполнил до краев пустой кубок, попавшийся ему под руку, и залпом выпил его.
На лице его блуждала улыбка довольства и удовлетворения.
Жажда вина и жажда мести были насыщены для него в этот памятный вечер.
XV
Марья Даниловна лежала на кровати.
Чуть брезжил рассвет осеннего мутного петербургского утра. Мелкий дождь барабанил в окна, и небо, казалось, плакало беспомощными, больными слезами, такими, какими бы заплакала она сама, если бы могла плакать.
Но она не могла плакать.
Что-то мрачное и тяжелое, давящее ползло по ее уставшей душе и сжимало ее сердце.
Она чувствовала себя больной и разбитой. Голова ее горела, как в огне, и сильно болела.
Как ни напрягала она усилия своих воспоминаний, ничего точного, ничего определенного она не могла вспомнить.
Что произошло вчера вечером? Помнила она, что приехала к Зотову, что ей нездоровилось, что она сидела за столом и много пила. Но почему она много пила, кто ее побуждал к этому, что было потом – она ничего не знала.
Порой перед ее умственным взором вставал образ царя. Понемногу вспоминала она, как они сидели рядом, как они пили, как он что-то шептал ей.