Рабыня Вавилона
Шрифт:
Анту-умми намеренно задержалась в городе на два дня. Жрица до последнего надеялась, что Варад-Син исполнит обещание, и в Борсиппу она вернется в новом качестве и с документом, который даст Уту-ану возможность сделать успешную карьеру. Она сообщила жрецу, что находится в Вавилоне. А когда прочла его ответ, кровь бросилась ей в голову, в бешенстве она разбила табличку и кричала, кричала, кричала…
Было бы лучше, да-да, гораздо лучше, если бы он промолчал, но, обманув ее, он нанес последний удар — оскорблением; Анту-умми не спала всю ночь, а наутро уехала.
Быки неторопливо шли, поднимая дорожную пыль, жрица плакала
Еще слишком свежи были воспоминания и ощущения его липких объятий. Анту-умми полагала, что умеет играть мужчинами. Ее опыт говорил именно об этом. Но случай с верховным жрецом сильно снизил ее самооценку. Она вспоминала, как шла в Вавилон с праздничной процессией, а впереди, на большой колеснице, запряженной белыми лошадьми, ехал Набу в венках из роз. И как она возвращается домой теперь… Нет честолюбивой надежды, осталась только боль!
Анту-умми сожалела лишь об одной непростительной ошибке, которая может повлечь за собой неприятности. Она сказала Варад-Сину, что Уту-ан ее родной сын, и сама дала в его руки рычаги воздействия на нее. Жрицам разрешалось вступать в связь с мужчинами, но нельзя было рожать детей — за это следовало суровое наказание.
— Ну, ничего, ничего, — прошептала она. — Только посмей. Я тоже теперь кое-что о тебе знаю. Я не прощу ни одной ночи, проведенной в твоей спальне!
Возница все тянул свою песню. В клубах желтой пыли прошел еще один караван, так же, как и она, покидающий Вавилон. Мужчины, ехавшие на ослах и верблюдах, почтительно поклонились жрице, поравнявшись с ней. Вскоре ее повозка отстала. В сгущающихся сумерках появилась россыпь первых звезд. Анту-умми ни разу не обернулась, не взглянула на Вавилон. Она уже знала, как отомстит Варад-Сину, но теперь, чтобы заглушить боль, думала об Уту-ане, которого любила безмерно.
Наконец повозка Анту-умми нагнала караван. Купцы приветствовали радушно служительницу Набу, и Анту-умми решила заночевать с торговым людом, а наутро продолжить путь до Борсиппы, так было безопаснее: караван хорошо охранялся.
Возница с неожиданным проворством бросился распрягать быков. Жрица расположилась возле повозки, она решила спать здесь. Звездное небо глядело на Анту-умми так пристально, что становилось жутко и одиноко, но хотелось туда, во влекущую бесконечность. В детстве, просыпаясь среди ночи, она выходила во двор, чтобы посмотреть, не тесно ли на небе звездам. Небо медленно вращалось. Она зажмурилась. Потом открыла глаза. Откуда-то доносилось храмовое пение. Анту-умми прислушалась.
— Ануннаки поют, — прошептала она.
— Да нет, — откликнулся из темноты возница. Он что-то искал в своей дорожной сумке, долго возился, бормоча и вздыхая. — Это не ануннаки, это ветер. Все воет и воет. Когда из пустыни приходят первые ветра, у меня всегда начинают распухать ноги.
Он поднялся и пошел к костру, где в золотых отблесках сидели караванщики. Анту-умми повернулась на бок, укрылась с головой, лишь бы только не видеть черной, звездной, демонической бездны. Сон не приходил. Вереницей потянулись мысли, обрывочные воспоминания. Уту-ан маленький, голый, с розовой кожей, потом — подросток с острыми лопатками и двумя треугольными тенями на спине… Она вспомнила то далекое раннее утро, в саду, когда еще не совсем взошло солнце, — его голову венчала тиара,
Анту-умми откинула покрывало и села. Нет, это невыносимо, просто невыносимо. Шуршали и пели пески, ветер теребил бахрому на верблюжьих попонах. Поджав ноги, животные лежали в стороне, вожак не спал, покачивалась его треугольная голова на длинной шее, во мраке блестели глаза.
Переживания последних дней лишили жрицу покоя. Лишь мысли о сыне спасали ее. Некоторое время она сидела, сжав голову руками, потом, чуть — чуть успокоившись, невольно стала прислушиваться к разговору у костра. В устье ночи голоса мужчин звучали по-домашнему тепло, с ленивой, протяжной нотой. Костер трещал, огненные языки слизывали темноту, осыпали людей золотой пылью.
— А есть еще такая притча, — говорил один, наливая что-то в кружку из кувшина.
Другие мужчины сдержанно посмеивались в предвкушении очередной поучительной истории. Рассказчик сделал глоток и, приосанившись, заговорил на два голоса:
— «Господин сказал: «Раб, послушай!»
— Слуга: «Слушаю, господин.»
— Я хочу возмутить народ.
— Да, хозяин, учини мятеж, подговори людей к бунту, устрой восстание! Иначе вскоре тебе нечем будет наполнить свой живот, и мы все умрем от голода.
.— Нет, я не стану возмущать народ.
— Твоя правда, господин! Ибо подстрекатель мятежа — преступник! Его обязательно изловят, изуродуют, бросят в темницу, а потом предадут казни!
— Раб, послушай!
— Слушаю, господин.
— Я хочу полюбить женщину.
— Да, хозяин, предайся любви. Любовь женщины слаще самого спелого граната, ярче самых первых солнечных лучей, нежнее самой ласковой песни.
— Нет, я не стану любить женщину.
— Как это мудро, господин! Ибо любовь женщины — это отрава, это река, у которой не видно дна, это петля, затягивающаяся на горле мужчины!»
Взрыв смеха заглушил последние слова рассказчика.
Упоминание о мятеже взволновало Анту-умми, с бьющимся сердцем она приблизилась к костру.
— Это бы еще ничего, — снова заговорил рассказчик, купец лет тридцати с красиво подстриженной бородкой и выбритыми щеками. — Притча на то и существует, что дурак, послушав, не поймет ничего, а умный найдет скрытый смысл. А вот я вам другое скажу. В Вавилоне снова письма стали ходить подметные. Не попадались вам, нет?
Мужчины переговаривались, пожимали плечами.
— А что за письма? — обратился к молодому седобородый купец в островерхой шапке. — В прошлый раз, помню, как пошли подметные письма, казни были.
— Сам я их не видел, — отозвался молодой, — в руках не держал, а вот от знающих людей слышал, что письма эти исходят от жрецов Мардука и направлены против царя нашего Навуходоносора. Его обвиняют в кощунственных деяниях.
— Это в каких же?
— Да уж, наверное, в самых страшных. Говорят, будто бы он способствовал беспорядкам в Вавилоне в прошлом году и поощрял подкуп чиновников. А еще будто бы он распорядился отменить новогодние праздники в храме Мардука. Навет этот до сих пор в городе ходит. Неужто не читали?