Радио Судьбы
Шрифт:
Слева... Откуда-то слева выплыл запах мочи: свежей, еще совсем теплой, словно кто-то метил свою территорию. Эта мысль вывела Мезенцева из себя. И, если бы не две фигуры, мелькнувшие впереди между деревьями, он бы опять зарычал.
Но теперь все его внимание было сосредоточено только на том, что происходило впереди. Обоняние на некоторое время отступило назад, уступая место зрению и слуху. Он старался бежать тихо, но девяносто – это, как ни крути, ровно девяносто. Сто минус десять, и ни копейкой меньше. Он сам чувствовал топот своих ног, неудивительно, что и байкер его заметил. Таиться больше не
– Стой! – заорал Мезенцев, не рассчитывая на удачу. Это никак не походило на приятельский окрик – скорее на боевой клич. И само это слово больше не значило «остановись», «замри на месте». С тем же успехом он мог бы кричать: «Убью!»
Видимо, и байкер это понимал. Он поддал газу, и мотоцикл тронулся. Пытаться догнать его было бессмысленно.
«Догнать – да. Пока бессмысленно. Но не преследовать. Я же все равно тебя достану».
Мезенцев видел, что расстояние между ним и байкером увеличивается с каждой секундой. Рита сидела как-то обреченно, словно наполовину сдувшаяся резиновая кукла. Ее поза изменилась. Теперь она словно была привязана к байкеру. Мезенцев присмотрелся: ну да, так и есть – байкер привязал ее к себе.
Он остановился, задрал голову и завопил:
– РИТА! РИТА-А-А!!!
Но, как и в предыдущий раз, это слово означало для него не просто имя. Точнее – не только имя. ЦЕЛЬ. Его законную добычу, которую увозил прямо из-под носа какой-то хмырь на вонючей железяке.
Он упал и покатился по земле, вырывая скрюченными, словно сведенными, пальцами пучки сочной травы. Он рычал и бил ногами.
Это продолжалось несколько секунд. Затем он вскочил на ноги и снова побежал. Но на этот раз – не по тропинке. Тропинка теперь была ему не нужна. Он ВИДЕЛ этот лес, чувствовал его, как живое существо. Лес менялся.
И сам он – менялся, но, как ни старался, не мог понять, в какой момент девяносто килограммов накачанной говядины вдруг превратились в мощный боевой организм хищника.
Он ничему не удивлялся и не пытался взглянуть на происходящее со стороны. Он полностью доверился древним инстинктам, которые, оказывается, всегда были рядом, всегда сидели внутри него, сдерживаемые разумом и воспитанием (самые дурацкие вещи, какие только можно себе представить, когда речь идет о КРОВИ и ПРЕСЛЕДОВАНИИ ДОБЫЧИ), и даже не задумывался о том, что делает. Он не вспоминал, как ошибся в расчетах и неудачно прыгнул в овраг – ненужное воспоминание. Глупое и ненужное. Инстинкт мудрее, и, главное, инстинкт заставлял его ДЕЙСТВОВАТЬ. А разум и память– только СОМНЕВАТЬСЯ.
Если в этом и была хоть какая-то видимость выбора, то он этот выбор уже сделал.
Одиннадцать часов тридцать шесть минут. Лес между деревней Юркино и Бронцами.
Предположения Николая не подтвердились. Они не шли в сторону Ферзикова. Они (насколько он мог судить, потому что эта проклятая боль в голове продолжала крушить его несчастные мозги)... они... пробирались каким-то лесом, начинавшимся от поля за их участком... Наверное, они все-таки двигались в сторону Бронцев. Но что им там делать? Там ведь нет
Ваня по-прежнему крепко держал отца за руку. Они напоминали двух младшеклассников. «Так, построиться парами. Взялись за руки... Пошли!» Так во времена детства Рудницкого-старшего учительница начальных классов водила детей в библиотеку. Тогда это казалось увлекательным путешествием, далеким и, наверное, немного опасным – ведь им приходилось переходить через дорогу, и учительница стояла, подняв красный флажок, и дожидалась, пока живая змейка переползет серую ленту асфальта.
А сейчас... Их нынешнее путешествие совсем не казалось Николаю увлекательным. А вот опасным – пожалуй. Он чувствовал это. Он догадывался, что до добра это не доведет, но Ваня продолжал упрямо тащить отца вперед.
Почему именно в Бронцы и почему через лес, когда есть нормальная тропинка? Должно же быть какое-то объяснение всему происходящему? Николай пытался заставить себя думать об этом, но не мог. Боль в его черепке бесновалась вовсю. Она скользила между извилинами, прогрызая в них огромные ходы, «Хлоп! Хлоп!», с противным треском, как надутые полиэтиленовые пакеты, лопались сосуды, каждый такой хлопок сопровождался ослепительной вспышкой, бившей Николаю в глаза.
Боль больше не была ЕГО болью, она существовала сама по себе, и Николай с ужасом ждал, что она выкинет в следующую минуту.
Ваня несколько раз останавливался и утыкался взглядом в пустоту. В такие мгновения слюна пузырилась в уголках его рта, но у Николая больше не было сил вытирать сыну рот. Теперь Ванина любимая футболка – черная, с потешной мордой гориллы из какого-то диснеевского мультика и надписью: «Я хочу быть человеком! А вы?» – была вся залита слюной. И все-таки... Что удивляло Николая больше всего: Ваня не останавливался – он продолжал идти, будто в лесу стояли невидимые указатели.
Да... Они, наверное, шли в Бронцы, но как-то странно – обходили их с тыла, со стороны Оки. Зачем? Бессмысленно. Все бессмысленно. Ничего больше не имело смысла, кроме одного – как избавиться от этой боли?
– Я... не могу... – прохрипел Николай. Он споткнулся и упал. Голова раскалывалась, казалось, еще немного, и отовсюду – из носа, изо рта, из ушей – хлынут потоки горячей пузырящейся крови. – Нет... Нет... – Николай уткнулся в землю, словно страус, пытающийся спрятаться, но разве можно спрятаться от того, что сидит ВНУТРИ тебя?
Ваня стоял рядом и смотрел на отца, склонив смешную голову набок. В его ушах, красных на фоне солнца, просвечивали фиолетовые прожилки тонких вен.
– А... а... – Он опустился на землю рядом с отцом.
Это стало походить на какой-то фальшивый ритуал: обиженный природой сын жал ел своего отца, обиженного... КЕМ?
Николай убрал ладони от лица и скосил на Ваню глаза. Его взгляд был... оценивающим? Да, скорее всего, именно так – оценивающим. Он приподнялся. Багровые пятна, появившиеся на его лице, стали постепенно пропадать, будто таяли. На лбу, к которому прилипли стебли сухой травы, выступил мелкий бисер испарины. Губы искривились в недоброй усмешке.
Это длилось недолго, несколько секунд, мальчик не успел заметить быстрой перемены, произошедшей в отце.