Радищев
Шрифт:
После встречи с крестьянином (в главе «Любани») он уже удивлен, что тот работает шесть дней на барщине, удивлен диким произволом, находящим опору в законах. Но вот новая история—неугомонная жизнь как нарочно вывернула перед нимизнанку, до сих пор скрытую от него. Систербекская история («Чудово») его поражает; он уже вынужден против воли сделать первое отступление от привычных взглядов и признать существование «малых и частных неустройств». Но он еще поспешно добавляет, продолжая верить и надеяться, что они, конечно, «в обществе связь его не нарушат».
Глава «Спасская полесть» открывает нам смятенный душевный мир путешественника. Выехав из Петербурга спокойно, он, лежа в кибитке, предался было сладостным воспоминаниям об оставленных им друзьях, мечтам о будущей встрече с ними, целиком погрузившись в себя, занявшись собственными мыслями и чувствами. Но обступившая его жизнь нарушила это уединение. Началось с дорожных ухабов: кибитку трясло, кидало из стороны в сторону, так, что «для сохранения боков» путешественнику пришлось вылезти и пойти пешком. Не успел выйти из кибитки, как увидел пашущего в воскресенье крестьянина.
Путешественник видит во сне то, что ему хотелось исполнить наяву—открыть монарху глаза на все бедствия и злоупотребления, господствующие под покровом «его беспристрастной власти».
И снится путешественнику сон, что он «царь, шах, хан, король, бей, набоб, султан или какое-то сих названий нечто, седящее во власти на престоле». Все вокруг его престола «блистало лучезарно», утопало в роскоши. Голова монарха была украшена «венцом лавровым», под руками его лежали две книги—закон милосердия и закон совести, «с робким подобострастием» вокруг стояли «члены государственные».
Сладостный сон продолжался. Создавая его, Радищев сумел с большой художественной силой передать читателю двойственность своего замысла: во-первых, он выражал естественную для данного этапа идейного развития путешественника надежду на Екатерину, во-вторых, он выражал революционную, радищевскую точку зрения на монархическую власть вообще и деспотическое правление Екатерины II в частности. Первый план осуществлялся в фабульном движении—заблуждающемуся монарху женщина-Истина снимает бельма с глаз, он прозревает, видит себя обманутым и, благодарный Истине, начинает творить благо. Второй план осуществлялся средствами иронии— оружие, которым так блестяще пользовался Радищев, превращая весь сон в злейший памфлет на екатерининскопотемкинское самодержавное правление. В этом смысле первая фраза, где самодержец дерзко представлен как «нечто, седящсе во власти», крайне показательна.
Путешественник, увидевший себя во сне монархом, слышит громкие восклицания придворных: «он усмирил внешних и внутренних врагов», «он обогатил государство», «он любит науки и художества», «поощряет земледелие», «он умножил государственные доходы, народ облегчил от податей, доставил ему надежное пропитание» и т. д. Радищев сознательно при этом перечисляет то, что было обычно перечисляемо в официальных екатерининских манифестах. Таким образом само содержание также помогало читателю понимать, что речь идет не о «султане или набобе», а о Екатерине. Заставляя своего «набоба» и «султана» говорить, Радищев прямо уже издевается над Екатериной—«речи таковые, ударяя в тимпан моего уха, громко раздавалися в душе моей». Екатерина, прочтя эти страницы, отлично поняв, в кого целил Радищев, гневно записала на полях: «Враль», «страницы написаны в возмутительном намерении», «покрыты бранью и ругательством, злодейским толкованием».
Что же происходило во сне дальше? После раболепия государственных чиновников к монарху, самодовольно упоенному своей мудростью, подходит Истина—и здесь-то начинается кульминационный момент сна, кульминационный момент политических надежд лучших людей России— писателей, общественных деятелей. К царю подходит мужественный человек, снимает с глаз «толстую пелену и вещает правду»: «Я есмь Истина. Всевышний, подвигнутый на жалость стенанием тебе подвластного народа, ниспослал меня с небесных кругов, да отжену темноту, проницанию взора твоего препятствующую. Я сие исполнила. Все вещи представятся днесь в естественном их виде взорам твоим». И свершилось так давно ожидаемое чудо: прозревший монарх «вострепетал», увидев себя,погрязшего «в тщеславии и надутом высокомерии». «Одежды его, столь блестящие,оказались замараны кровью и омочены слезами». Министры его—коварными обманщиками и злодеями. Военачальники «утопали в роскоши», «воины умирали от небрежения начальников». Милосердие монарха сделано «торговлею». «Вместо того чтобы в народе
В глазах Радищева эта иллюзия была не только печальным заблуждением, как бы частным делом некоторых хороших людей. Нет, для него эта иллюзия была преступлением, разоружавшим русское общественное движение, преступлением, потому что она была выгодна Екатерине,потому что она соответствовала ее политическим планам, ее тактике. Вот почему он иронией взрывал эту веру изнутри уже в этой главе, вот почему была избрана форма сна,—все, о чем так мечтал путешественник, можно было осуществить лишь во сне. Вот почему, наконец, он заставляет и самого путешественника признаться в утопичности своих надежд. «Властитель мира,—заявляет он после пробуждения,—если, читая сон мой, ты улыбнешься с насмешкою или нахмуришь чело, ведай, что виденная мною странница отлетела от тебя далеко и чертогов твоих гнушается».
Путешественник на почтовых мчится дальше—навстречу новым фактам. Новгород наводит на размышления о естественном праве; выводы неутешительны: «Вопрос: в естественном состоянии человека какие суть его права? Ответ: взгляни на него. Он наг, алчущ, жаждущ. Все, что взять может на удовлетворение своих нужд, все присво-яет. Если бы что тому воспрепятствовать захотело, он препятствие удалит, разрушит и приобретет желаемое. Вопрос: если на пути удовлеторения нуждам своим он обря-щет подобного себе, если, например, двое, чувствуя голод, восхотят насытиться одним куском, кто из двух большее к приобретению имеет право? Ответ: тот, кто кусок возьмет. Вопрос: кто же возьмет кусок? Ответ: кто сильнее.— Неужели сие есть право естественное, неужели се основание права народного!—Примеры всех времян свидетельствуют, что право без силы было всегда в исполнении почитаемо пустым словом.—Вопрос: что есть право гражданское? Ответ: кто едет на почте, тот пустяками не занимается и думает, как бы лошадей поскорее промыслить».
Путешественнику уже слишком хорошо знаком встреченный в Новгороде жульничающий купец Карп Дементьевич с его опорой не только на естественное, но и на вексельное право. Вновь, неожиданно для себя, он обнаруживает противоречие: вексельное право, введенное правительством как закон, есть не. что иное, как законом разрешенные обман и жульничество. «Введенное повсюду вексельное право, то есть строгое и скорое по торговым обязательствам взыскание, почитал я доселе охраняющим доверие законоположением; почитал счастливым новых времен изобретением, для усугубления быстрого в торговле обращения, чего древним народам на ум не приходило. Но отчего же, буде нет честности в дающем вексельное обязательство, отчего оно тщетная только бумажка? Если бы строгого взыскания по векселям не существовало, ужели бы торговля исчезла? Не заимодавец ли должен знать, кому он доверяет? О ком законоположение более пещися долженствует, о заимодавце ли, или о должнике? Кто боле в глазах человечества заслуживает уважения, заимодавец ли, теряющий свой капитал, для того, что не знал, кому доверил, или должник, в оковах и темнице. С одной стороны легковерность, с другой—почти воровство. Тот поверил, надеяся на строгое законоположение, а сей... А если бы взыскание по векселям не было столь строгое, не было бы места легковерию, не было бы может быть плутовства в вексельных делах...» Разоблачение вексельного «права» обладает такой убедительной силой, что путешественник с тоской должен констатировать: «Я начал опять думать, прежняя система пошла к чорту, и я лег спать с пустою головою».
В Бронницы путешественник приезжает полный смятения: он молится, взывая к богу, прося о помощи; он теряет прежнюю систему, и это страшно. Что будет впереди? Заставить себя отвернуться от фактов и слепо верить прежнему он не может. «Рассудок претит имети веру и самой повести; столь жаждущ он убедительных и чувственных доводов» («Бронницы»). И еще с большим вниманием он присматривается к этим доводам. В главе «Зайцево» Крестьянкин рассказывает ему историю своего единоборства со всей существующей системой крепостнического государства по поводу процесса, в котором очевидная справедливость была на стороне обвиняемых крестьян. Угрозы, подкуп—все было пущено против Кре-стьянкина, лишь бы не допустить справедливого приговора, не допустить торжества правды. Дворянское общество, среди которого жил Крестьянкин, его судебное начальство требовало не справедливого, а классового суда в интересах дворян, и когда он, Крестьянкин, запротестовал, отстаивая права крепостных, рассматриваемых им как граждан без различия их состояния, его объявили опасным человеком, вынудили подать в отставку.