Радиус взрыва неизвестен
Шрифт:
— Чащин, ко мне!
В этом обращении было что-то похожее на обращение к собаке. Федор решил пройти мимо, будто не слышал этого оскорбительного зова, меж тем ноги сами собой сделали «на-пра-о!» и повели прямо в кабинет. Пораженный этим явлением, он только вздохнул. Павловские рефлексы покорного служаки вырабатывались у него с непостижимой быстротой. Коночкин был мастером по воспитанию и внедрению таких рефлексов.
Коночкин запер дверь на замок и прошагал к столу, держась так прямо, словно все еще чувствовал себя на параде. Зайдя за стол и создав, таким образом, некое служебное
— Так-с, молодой человек! Решили стать писателем?
Тут возмущение вступило в бой с условным павловским рефлексом, и Чащин с удовольствием почувствовал, что может отвечать не только уставными словами. И, вместо того чтобы сказать: «Никак нет-с!» — он почти весело выговорил:
— Представьте себе, решил!
Это легкомысленное веселье, как видно, нарушило всю привычную воспитательную систему Коночкина. Он раскрыл на мгновение рот, вытаращил глаза и стал похож на рыбу, которую вдруг выдернули из привычной среды. Когда он спохватился и напустил на себя пугающе строгое выражение, было уже поздно — Чащин смеялся.
Если Иван Иванович Коночкин и был директором школы, то, вероятнее всего, плохим. Глядя на него, Чащин никак не мог поверить, чтобы такой человек мог управлять иначе, нежели окриком и приказом. А воспитывать людей лучше всего примером и уважительным к ним отношением. Если бы Коночкин был настоящим воспитателем, он немедленно переменил бы тон и тем самым занял снова утраченные позиции. Чащин был готов признать его авторитет — все-таки Иван Иванович был старше да и в газете занимал высокое положение. Он мог бы еще опровергнуть подозрения Чащина в своекорыстном отношении к истории с Сердюком. Для этого ему стоило лишь заинтересоваться тем, что успел сделать Чащин, и молодой журналист с удовольствием пошел бы навстречу. Ведь так трудно ниспровергать авторитеты, даже если они дутые! А против заместителя редактора у Чащина были только ничем не обоснованные подозрения. Но вместо того чтобы попытаться понять Чащина, Коночкин завопил что было силы:
— В Пушкины лезете! Достоевским быть возмечтали! А у самого молоко на губах не обсохло!
Это было уж слишком. Во-первых, Чащин был достаточно взрослым человеком; во-вторых, талант не зуб мудрости и не обязательно прорезывается только у старых людей. И журналист спокойно ответил:
— Я хочу только вскрыть недостатки в деятельности одного треста.
— Какое задание я вам дал?
— Обработать письма читателей и сделать обзор на пятьдесят строк без «я», без «мы», без природы, — стараясь быть предельно точным, доложил Чащин.
— Так какого же черта вы полезли туда, куда вас никто не направлял? Вы знаете, чем это может кончиться?
— Но ведь письмо-то было с Мельтреста. Я хотел выяснить и проверить факты!
— Какого дьявола вы бормочете? Я дал вам письма сотрудников Мылотреста!
Тут только Чащин вспомнил, что с трудом разобрал наименование организации в письме Стороженко. Какого же дурака он свалял! Надо было справиться у Коночкина, а он… О самонадеянность! О глупость!
— Где статья? — отрывисто спросил Коночкин.
Он опять почувствовал твердую почву под ногами. Такие молодчики не
Чащин достал статью и подал шефу. Шеф, держа ее на ладони, взвесил, потряс, покачал головой:
— Ну и насочинял!.. Больше подвала!
— Стояк сверху донизу, — грустно сказал Чащин.
— Идите к себе и делайте обзор писем! — властно приказал Коночкин. — А об этом, — он снова потряс статьей перед носом журналиста, — мы поговорим позже! Отправляйтесь!
Чащин уныло поплелся в свой закуток.
Коночкин плотно уселся в кресло и принялся читать. Вначале лицо его было спокойно, но вот на нем появилось сначала изумление, потом страх, и, наконец, на лбу выступил пот. А когда он дочитал статью, выражение лица его было таким растерянным, как умеет изображать только Чарли Чаплин. Тут он снял трубку телефона и набрал номер Трофима Семеновича.
Секретарша долго не соединяла. Коночкин не удержался и накричал на нее. Только после этого в трубке загудел бас Сердюка.
— Ты один в кабинете? — спросил Коночкин.
— Да. А что? — испуганно и шепотом проговорил Сердюк.
— У меня в руках статья этого Чащина.
— Ну и что? — уже раздражаясь тем, что его напугали, пробасил Сердюк.
— Ты не кричи, а лучше послушай, я тебе кое-что прочитаю, — с некоторым злорадством сказал Коночкин.
Про себя он подумал о том, как это хорошо — быть заместителем редактора и знать, что никакой Чащин про тебя такое не напишет.
— Слушай!
Он начал читать, время от времени спрашивая: «Ты слушаешь?» — и с удовольствием замечал, как падает голос Сердюка. Когда он закончил чтение, на том конце провода долго длилось молчание, слышалось только дыхание, да с таким присвистом, словно человеку не хватало воздуха. Коночкин даже воскликнул с полным сочувствием:
— Выпей воды, а то инфаркт случится!
Послышалось булканье воды, потом Сердюк сиплым, севшим, неузнаваемым голосом сказал:
— И ты этого подлеца еще не выгнал?
— У нас это не так просто, — с сожалением ответил Коночкин.
— Еще скажи, что напечатаешь.
— Ну, до этого далеко, а вот выгнать и рад бы, да не могу.
— Выгонишь! — уверенно сказал Сердюк, опять обретая полную силу голоса.
— Не могу, — упрямо ответил Коночкин.
— А я говорю — выгонишь, и не позже, чем завтра.
— Оставь, пожалуйста, — с досадой сказал Коночкин.
— А если я скажу, что он познакомился с Виолой и пытается сбить ее с толку?
Теперь молчание наступило на этой стороне. А на том конце провода Трофим Семенович прислушивался, как трудно дышит Коночкин. Удовлетворенно крякнув, Трофим Семенович совсем уже веселым голосом сказал:
— Давай, давай! В приказ — и только!
Коночкин уныло ответил:
— У него направление в редакцию…
— Какой же ты еще суслик, милый будущий зятек! — сердито сказал Трофим Семенович. — Направление! Подумаешь, беда какая! А ты напиши подряд три приказа, и в третьем все будет правильно. Сначала выговор, потом выговор с предупреждением, а затем увольнение. Только и всего. А три приказа в три дня можно написать.