Радиус взрыва неизвестен
Шрифт:
— Что это за аберрация? — удивился Чащин.
— А такая, — холодно произнес Бой-Ударов, — когда иной журналист ищет только то, что похуже, а на хорошее не обращает внимания. Это может привести если не к полной слепоте, так уж к политической близорукости обязательно. Вот, например, тот же Камыш-Бурун… Если рассматривать поездку туда только с той точки зрения, что Коночкину угодно вас отправить в тартарары, тогда из этой поездки можно сделать один и вполне определенный вывод. Ну, а если вспомнить, что в Камыш-Буруне в настоящее время сидит в ожидании сейнера рыболовецкая бригада, соревнующаяся за звание
Он сунул на прощание руку, и Чащин удалился, начиная постепенно ощущать некоторое просветление.
Гущин ждал его в закутке отдела писем. Увидав Федора, он спросил упавшим голосом:
— Что сказал Бой-Ударов? Какую казнь Коночкин придумал для меня?
— Успокойся! Коночкин не видел снимков, — жалея товарища, ответил Чащин.
— В самом деле?! — воскликнул Гущин. — Ну какой же ты молодец! — Тут вдруг лицо его покрылось краской, он покачал головой: — Нет, это тоже никуда не годится! С какой стати тебе одному отвечать за все? Я сам пойду к Коночкину!
Странная эта перемена насмешила Чащина. Он усадил приятеля на стул и заходил по комнате: два шага в одну сторону и два в другую. Гущин ждал.
— Никуда ты не пойдешь. Роль мученика тебе совсем не к лицу, — успокоительно сказал Федор. — Мученики все были худые, вроде меня. Где ты видел толстых мучеников? А если ты хочешь бороться за правду, так помоги мне отыскать нашего редактора. Статью надо показать ему.
— Статью! — в ужасе воскликнул Гущин. — После приказа?
— Вот именно, — строго сказал Чащин. — Теперь-то я убедился, что был прав.
— Но ты же допустил невозможную ошибку: спутал учреждения! — закричал Гущин. — За это никто по головке не погладит!
— В том-то и дело, что я попал в точку! — сурово ответил Федор. — Значит, в этом городе есть по крайней мере два учреждения, в которых одинаково плохие порядки. И то, что Мельтрест имеет защитника в лице Коночкина, совсем не снимает вины с товарища Сердюка. Скорее, делает его еще более виноватым. А у Коночкина, как мне кажется, есть личные причины помогать Сердюку…
— Он — жених Виолы, — сказал Гущин, и его толстые губы задрожали.
— Тогда все ясно! — невесело сказал Чащин. — Я познакомился с Виолой и пришел к ней в дом…
— При Сердюке? — испугался Гущин.
— При нем. И был изгнан, — сообщил Чащин.
— Ну, тогда мы оба пропали, — уже без всякого страха, а так, словно констатируя факт тяжелой болезни, сказал Гущин. — Сердюк не забудет о снимках и напомнит Коночкину. Не трать, Федя, силы, иди на дно. И я с тобой. Пойду на кинофабрику. Сначала рабочим, а потом, глядишь, проникну к ним в операторский цех.
— Робость — украшение
— Не могу! На меня этот Коночкин взглядом действует. Как будто я кролик, а он — очковая змея.
— Змей, да еще ядовитых, положено обезвреживать, — напомнил Федор.
— Я их боюсь, бр-р-р!.. — и Гущин вышел из комнаты.
Полководец остался без войска. Он долго сидел в тяжелом раздумье, но никаких светлых мыслей в голове не появилось.
Меж тем Коночкин продолжал действовать. Через час Чащина вызвали за командировочным удостоверением, а еще через пять минут он получил в бухгалтерии аванс и вышел из редакции, чтобы немедленно направиться в неведомый Камыш-Бурун. Попутно он узнал, что слово это обозначает Камышовый мыс, что на этом мысу водятся дикие камышовые коты и кабаны. Живут там только рыбаки; причем они не очень любят заезжих людей. Впрочем, эти сведения уже не могли огорчить Чащина, так как неприятностей было и без того по горло.
10
Он медленно брел к гостинице, разглядывая вечнозеленые кустарники, насаженные вдоль бульвара. «Ничего, — думал он, — жизнь идет. Новое приходит на смену старому. Пусть и не без борьбы, но новое все равно победит. Сегодня Чащина сбили с ног, но придет час, и Чащин еще докажет, что умеет нападать и бороться до конца!»
Внезапно его окликнули:
— Товарищ Чащин!
Поднявшись со скамейки бульвара, к нему стремительно подходила Виола. Лицо у нее было такое решительное, что Федор невольно подумал: «Не продолжение ли это вендетты, кровной мести, со стороны всего семейства? И чего ждать: удара кинжалом или пощечины?» Впрочем, он вспомнил, что участие в вендетте для женщин было не обязательно. Только самые сильные духом пыряли ближнего кинжалами, остальные предоставляли это право мужчинам.
— Из-за чего вы поссорились с моим отцом? — сурово спросила Виола.
— Я написал статью о тресте, которым он руководит, — сознался Чащин, все еще не представляя, чем кончится этот разговор. Но он не умел лгать, поэтому решил, по совету Гущина, тонуть сразу.
— Дайте мне ее! — требовательно сказала Виола.
— У меня ее нет, — испуганно ответил Чащин. Один экземпляр уже пропал, рисковать вторым он не хотел.
— Не бойтесь, я не собираюсь жечь ее, — брезгливо сказала Виола. — Мне надо знать, кто прав. Почему вы ничего не ответили отцу? — вдруг с прежней суровостью спросила она. — Вы понимаете, что обидели меня? Можно было подумать, что я выбираю себе друзей среди недостойных людей. А вы мне показались другим.
От этих слов сердце Чащина сладко заныло, и он проклял себя за ту робость, которую проявил при столкновении с Трофимом Семеновичем в его, так сказать, доме. Хотя номер гостиницы трудно было принять за дом, однако дом там, где человек живет. Нет, Федор поступил трусливо, и Виола права, презирая его за эту трусость. Он робко сказал:
— У меня есть копия. Если вы хотите…
— Не пойду же я к вам в номер, — отрезала Виола, глядя на него суровыми глазами.
Чащин торопливо повернулся и бросился бегом к гостинице.