Радость и страх
Шрифт:
– Не понимаю, чему тут удивляться, - говорит Нэнси в один из своих мимолетных наездов.
– Сами напросились.
Она привезла с собой Паркина - сейчас он с Бонсером восстанавливает военные действия по газете. Устремив на них задумчивый взгляд, она добавляет: - Вон как наши воины друг перед другом пыжатся. Но в воздухе Джо в самом деле хорош.
А вечером Нэнси и Паркин танцуют - медленно, проникновенно. Табита глядит на них сквозь стеклянную дверь, как из засады, и мимо нее медленно проплывает лицо девушки, прильнувшее к плечу мужчины в каком-то
"Могут сказать, что это война, - думает Табита, поднимаясь в свою гостиную, свое последнее прибежище.
– Скажут, что я старая дура, только потому и возмущаюсь. Но это же правда возмутительно, это гадко!"
И когда Нэнси, умученная, с красными глазами и припухшим лицом, заходит проститься, перед тем как везти Паркина обратно в его лагерь, она говорит: - Ты не имеешь права поощрять этого человека. Ты невеста Годфри.
– А разве это имеет значение в такое время?
– Как раз в такое время и имеет. Мы можем хотя бы хранить верность.
– Годфри знает, что я встречаюсь с Джо.
– Годфри для тебя слишком хорош. Но ты прекрасно знаешь, что ведешь себя по отношению к нему безобразно, и я больше не желаю это видеть. Если тебе обязательно нужно флиртовать с мистером Паркином - сделай милость, но только не здесь.
После этого Нэнси исчезает на шесть недель, но время от времени шлет открытки. "Пробудем две ночи. Помещение ужасное. Целую" или: "Про Годфри ничего не знаю. Джо сверзился, но цел и невредим. Новая начальница идиотка. Плачет, когда девушки опаздывают с побывки". Обратного адреса она не дает, и Табита думает: "Вот и ладно, я бы все равно не ответила. На этот раз ей меня не провести".
113
В жаркий июньский день, когда в бассейне тесно от курсантов и их девушек из Эрсли, приходит известие о Дюнкерке, и не успела Табита осознать, что английскую армию переправляют через Па-де-Кале на яхтах, баржах и шлюпках, как видит, что в вестибюле стоит, оглядываясь по сторонам, высокий, тощий офицер.
– Годфри! Какое счастье!
– Сколько перемен, миссис Бонсер! Обстановка у вас прямо-таки сверхсовременная.
– Вы к нам погостить?
– Если разрешите. От Нэн вести есть?
– Я ее две недели не видела. Она забыла всех своих друзей.
Пауза. Табита читает в его глазах вопрос, который уже привыкла улавливать во взгляде молодых.
– Она вам сказала, что наша помолвка расторгнута?
– Нет. Какая жалость. Неправильно это.
Снова взглянув на нее и помолчав, молодой человек отвечает, что для него это, разумеется, был удар, но, с другой стороны, ему жаль Нэнси.
– Я никогда не видел ее такой расстроенной.
– Так зачем она это сделала? Только потому, что этому противному летчику нравится с ней танцевать?
– Ну, понимаете, она в него влюбилась. Что называется, особый случай.
– Это не оправдание. Порядочная девушка не влюбится, если не захочет. А Нэнси не имеет права.
– И, заметив на длинном, худом, до времени постаревшем лице молодого человека выражение терпеливой покорности глупая,
– Мне кажется, у Нэнси верность в крови, и она очень правдивая.
– И вот как с вами поступила.
– О, она мне сразу про это сказала.
Он произносит эти слова так, будто ими все объясняется, и упорно отказывается жалеть себя. Постепенно он дает понять, что Нэнси хотелось бы вернуться в "Масоны", и притом вместе с Паркином.
– Нет, нет, не хочу. И не просите, не то я на вас рассержусь. Вы и так слишком много ей спускали. Нельзя позволять ей вести себя так эгоистично. Что же и удивляться всем этим войнам, когда люди ведут себя как дикари.
Годфри, как и Нэнси, принимает ее возражения спокойно и вежливо и о приглашении Нэнси в "Масоны" больше не заговаривает.
114
Слово "дикари" Табита употребила не случайно. Немцы начали бомбить Лондон, и поезда забиты беженцами. Две семьи беженцев было предложено поселить в Амбарном доме. Табита выделила им пять комнат - на четырех женщин, двух стариков и семерых детей. Но они притащили с собой еще две семьи, девять душ разного возраста, и все вместе, в количестве двадцати двух человек, создали какую-то непрерывную сумятицу. Родители грызутся с утра до ночи; детишки, вертлявые и неуловимые, как лисята или обезьяны, дерутся и все крушат на своем пути, однако при малейшем окрике или хотя бы замечании со стороны сбиваются в кучу и с визгом бросаются в атаку на общего врага.
Все, что Табита устраивает для их же удобства, они отвергают. Для детей у нее были заготовлены постели в двух небольших комнатах и двух мансардах, но они сволокли тюфяки и одеяла в две самые большие комнаты и спят вповалку, как кочевники на привале, не гася лампу, как будто ночь населена злыми духами. Они говорят: "Мы хотим вместе, а то вдруг будут бомбить"; и таскать постели по полу, ходить по ним в грязной обуви для них так же естественно, как для первобытных племен - загадить кучи травы или листьев, служившие им ночлегом.
И опять-таки подобно дикарям, они до странности привередливы к еде. Их бесконечные табу порождены непонятными страхами. Женщины слыхом не слыхали об овсяной каше, не умеют приготовить пудинг. Питаются они, и старые и малые, главным образом хлебом, крепким чаем и рыбными консервами. Не умеют ни вязать, ни шить. Разорванное платье зачинивают с помощью английской булавки, дырке на детском чулке дают разрастись на всю пятку. Однако если Табита предлагает им помочь, они гневно отметают ее услуги как вмешательство в их личную жизнь и вообще относятся к ней сугубо враждебно и подозрительно - может быть, потому, что всем ей обязаны, а скорее, потому, что она чувствует себя ответственной за них, а их один ее вид уже раздражает. Они кричат друг другу в расчете, что их услышат: "Ходит тут, вынюхивает. И чего ей надо?"