Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
Шрифт:
— Интересно, мертвый он или нет? — сказал полицейский и приложил руку к груди Кипа. — Жив! Вот и отлично.
Народ в дверях сразу оповестил все растущую толпу на улице:
— Он жив, жив — урра! Его поймали!
По лестнице, неся на руках мертвую Джулию, спускался священник. В глазах его стояли слезы. Он бережно опустил ее на пол рядом с Кипом, встал на колени, приложил ладонь к его груди. Потом, осенив себя крестным знамением, начал молиться о Кипе и за упокой души Джулии.
Столпившиеся в парадном полицейские и люди у входа со страхом смотрели на мертвую девушку. Видя, как отрешенно, словно
— Поглядите на священника! Это он его из тюрьмы вытащил.
— Он самый.
— Еще смеет при всем честном народе молиться за такую мразь!
— За убийцу!
— Не давайте ему сейчас умирать!
— По какому праву за него молятся?
Священник не подымал глаз, но, когда кончил молиться, встал с колен и ступил несколько шагов к двери.
Он глядел на разъяренные лица тех, кто стоял в первых рядах. Взгляд его был суровым. И вдруг он гневно воскликнул:
— Что негодуете? Вам нужна была живая игрушка — Кип Кейли? Вот он, перед вами. Чего же вам еще надо?
Трое суток он пробыл в больнице. Ему не раз делали переливание крови. Многие полицейские согласились быть донорами. Время от времени он приходил в сознание и тогда порой, будто издалека, слышал чьи-то голоса. Однажды кто-то нетерпеливо спросил:
— Ну как, удастся продлить ему жизнь?
— Надеемся — удастся.
— Наш долг этого добиться.
— Он постарается нас перехитрить. — Это был голос начальника полиции.
Какие-то темные фигуры подходили к окну посмотреть на собравшуюся внизу толпу. Толпа стояла там целый день и с каждым вечером все росла. Люди молча смотрели на освещенное окно палаты. Они знали, где он лежит. Кип чувствовал присутствие толпы на улице. Иной раз в палате кто-то говорил:
— Просто удивительно — они стоят и молчат. Только на окно глазеют. Чего они ждут? Что мы его им выкинем?
Не только толпе за окном, но всем и каждому, чьи добрые чувства он оскорбил, позарез нужно было, чтобы его отправили на виселицу. Его необходимо повесить: только тогда они вновь обретут честь и достоинство, смоют с себя позор унижения, только тогда закон и порядок — первооснова общества — наконец сокрушат преступника. Упоминали и убитого горем сенатора Маклейна. Предать благородные побуждения сенатора означало предать каждого из них. И все, за что ратует судья Форд, торжествовало победу.
Из толпы кто-то крикнул:
— Он так ничего и не сказал? Все молчит? Надо заставить его говорить! Как ему позволяют валяться там и молчать?
Они безмерно возмущались: почему он не молит о прощении?
Когда он лежал так, с закрытыми глазами, над ним наклонился Саймондс, начальник полиции, который с ним фотографировался на благотворительном концерте.
— Кейли, ты меня слышишь? — гаркнул он.
— Он вас наверняка слышит, — сказал один из докторов.
— Кейли, почему ты это сделал?
Кип не открывал глаз, лицо его оставалось неподвижным.
— Кейли, тебе виселицы не миновать, даже если ее придется ставить в кислородной палатке, — процедил Саймондс. — Ты нас не перехитришь, так что тебе терять нечего, отвечай.
Он выпрямился, сказал врачам:
— Дать ему умереть — вопиющее
— Есть возможность заставить его отвечать, — шепнул молодой врач своему шефу.
— Каким образом?
— За дверью его брат.
— Брат? Разве у него есть брат? А, вспомнил — доктор Ритчи.
Вошел Дэнис, остановился у кровати, увидел белое застывшее лицо Кипа — и вдруг почувствовал, что только он один остался предан брату. Он не мог вымолвить ни слова. Вспомнился отчаянный крик Тима, когда мальчик той трагической ночью вбежал к нему в кабинет: «Ребята сказали, дядя Кип застрелил полицейского! Зачем он это сделал?»
— Ну поговорите же с ним, — сказал врач. — Я уверен, он слышит.
— Кип, — позвал Дэнис, склоняясь над братом. — Кип, ты меня слышишь? Скажи что-нибудь!
Но Кип молчал. С него не сводили глаз, и всем показалось — он чуть улыбнулся: ведь он обрел душевный покой, обрел вместе с Джулией — той ночью на лестнице, когда в него стреляли, он не утратил веры в добро.
Его не повесили, он перехитрил их — ночью он умер в одиночестве; он так и не сказал им ни слова. Брат увез гроб из похоронного бюро в шесть утра, когда улицы почти безлюдны. Епископ Муррей, который однажды сидел с Кипом за одним столом в клубе сенатора, запретил похоронить его на кладбище.
Тихий уголок
Юджин Шор с женой жили в просторном доме невдалеке от нового пешеходного мостика через овраг. Овраг отгораживал их респектабельные кварталы от густонаселенных домов-ульев и от суетливой толчеи возле входа в метро по другую его сторону. В ночную пору сотни освещенных окон вспыхивали золотистой ширмой, отодвигая небогатый люд подальше от той стороны оврага, где жили Шоры. Дом их с опущенными жалюзи был весь увит глицинией, а в июне она покрывалась такими пышными розовато-лиловыми цветами, что казалось, это висят виноградные грозди.
В ту зиму, отправляясь на свою неизменную прогулку в город, даже если мела метель, Шор каждый вечер проходил по этому мосту в своей бобровой шубе и такой же шапке, но будто и не замечал, какие у него шуба и шапка, будто надел их утром, а теперь и забыл, что на нем. Во всяком случае, одежда нисколько его не занимала. Из-под шапки на уши выбивались крутые завитки волос. Шор выглядел таким преуспевающим и цветущим, что никому бы и в голову не пришло, что человек этот питает слабость к преступникам и иной раз путает их со святыми. Да никто к нему особенно и не приглядывался, никто не пытался разгадать, чем заняты его мысли.