Радости моего детства
Шрифт:
– Таська, Олька, даже думать не могите! – Бабка грозит внучкам длинным, пожелтевшим то ли от времени, то ли от солнца пальцем в такт ходикам с гирьками. Получается что-то вроде: «Тась-ка, тик-так, Оль-ка, тик-так, не-мо-ги-те!»
Да, бабка бдит…
Скоро бабка уйдёт на вечернюю дойку, Олька позовёт сестру Таисию, или, проще говоря, Таську, они придвинут тяжёлый табурет к серванту и достанут, наконец, заветный ключ. А уж там, в сундуке, богатства – видимо-невидимо! Может, леденцы, может, петушки на палочке, а может, серебро да
Олька старше Таськи, и это даёт ей явные преимущества перед сестрой: Олька первая измеряет глубину лужи, первая переходит вброд стремительную речку и первой взлетает на забор, опасаясь гусиного клюва. Сначала Олька специально дразнит гусака, а потом, сидя, словно воробей на заборе, кричит оттуда сестрёнке: «Беги!»
…Олька, встав на цыпочки, дотянулась до вожделенного ключа. Озираясь по сторонам, вставила его в замочную скважину и дважды повернула. Ключ скрипнул по-стариковски, дужка замка щёлкнула, и Олька уверенно откинула железную навесную щеколду.
Приподняв тяжёлую крышку, сёстры переглянулись и, не мешкая, принялись изучать содержимое. Так… Ничего интересного… Ни сокровищ тебе, ни золотого Кощеевого яйца.
Отрезы новых тканей, пачка денег, перетянутых резинкой, небольшая красивая икона, пожелтевшие фотографии… Ни конфеток в железной коробочке, которые бабушка почему-то называет «монпасье», ни злата-серебра, ни петушков на палочке.
Олька вдруг по-мышиному пискнула и замерла, уставившись круглыми от ужаса глазами на неизвестный объект за Таськиной спиной. Таисия повернулась…
Баба Вася, прислонившись к дверному косяку и скрестив на груди руки, смотрела на Таську с Олькой с какой-то странной задумчивостью и даже с грустью.
– Нашли чаво искали? – равнодушно спросила баба Василиса.
– Ба, мы сейчас всё на место положим… Мы боле так не будем! – В боевом Олькином голосе на этот раз послышались жалобные нотки.
Бабка и ухом не повела…
– Таисия, подай-ка мне вон ту кумачовую тряпицу.
Девочка повиновалась.
Бабка развернула свёрнутую конвертиком ткань.
– Скока ж можно нехристями ходить? – будто сама себе задала бабка вопрос. – Гляньте, голубы мои, крестики вам в храме сама выбрала. Завтра воскресенье, в соседнее село в храм поедем – крестить вас, окаянных.
– Ба, а коли мамка заругает?
– А мы мамке вашей не скажем, – хитро улыбнулась баба Вася.
Олька наморщила чуть вздёрнутый, с широкими ноздрями, загорелый нос:
– Мамка сказала, что если ты, бабуля, станешь нас в храм звать да крестик на нас наденешь, то мы к тебе в гости больше не приедем. А мамку с работы выгонят, потому как она – партийная.
Что значит «партийная», ни Олька, ни Таська наверняка не знали, но предполагали, что мамка сидит в кабинете за красивой партой точно так же, как Олька на уроках в школе. Только парта эта – новая, свежекрашенная, с откидной крышкой, а не такая, как у Ольки, – исписанная, исцарапанная, с облупившейся
– Вы мамке не сказывайте, всё и обойдётся, всё сладится, – улыбается баба Вася. – Коли мамка партийная, так что с того? Дети должны страдать? Не бывать тому! Я уж вам и крёстных нашла, и подарки приготовила.
– Какие подарки, ба?
– Загодя говорить не стану, потерпите до завтра. А теперя – вечерять да по кроватям.
Сколько себя Таська помнит, бабка Вася всегда спала в задней комнате, рядом с огромной, занимавшей чуть ли не половину комнаты, русской печью. Внучкам стелила на высокой, с железной блестящей спинкой, кровати с белым подзорником, мягкой периной и огромными подушками.
Таська и Олька тонули в пуховых объятиях точно так же, как тонет деревянная ложка в густой деревенской сметане; как тонет оса в чашке со свежим мёдом; как тонет гребень для волос в стоге сена – поди отыщи!
– Я боюсь, – зевая, прошептала Олька.
– Чего боишься?
– Креститься боюсь. Мамка узнает – заругает, и бабе Васе влетит.
– Не бойся, Олька! Я тоже боюсь.
Утро в деревне наступает исподволь, украдкой, долго предаваясь неге, словно дитя малое. Сначала сквозь сон Таська слышит петушиную перекличку, чуть позже – птичьи рулады и, наконец, мычание коровы Зорьки. Гремят чугуны и ухваты – это бабка Вася хлопочет по хозяйству.
Бабушка держит внучек в строгости и почти ни в чём не даёт слабины. Намедни Ольга с Таськой и двумя подружками залезли в соседский сад за яблоками. Яблоки оказались кисло-горькими и такими жёсткими, что зубы можно обломать! Даже хуже, чем в бабушкином палисаднике… Прознав про это, бабушка придумала изощрённое наказание: прополоть пострадавшей бабке Авдотье (ветки у яблони обломали!) во искупление греха грядки с луком. «Чтоб неповадно было!»
Красная то ли от злости, то ли от жары, обливавшаяся по том Олька остервенело дёргала с грядки сорняки, и две её тонкие светлые косички, словно живые, подскакивали на худых загорелых плечах.
– Ну, что, голубы мои, осознали?.. Брать чужое – не моги! – Баба Вася глядела на внучек сердито и свысока.
– Ба, мы просто так, попробовать хотели, – пролепетала Таська.
Олька только носом от возмущения шмыгнула, и слёзы блеснули в её ярких, как цветы незабудки, глазах…
Председатель колхоза дал бабе Васе самую строптивую, самую непутёвую кобылу по кличке Шельма:
– Звиняй, Петровна, других нетуть! Сама понимаешь, страда сенокосная… Ты это, поласковей с ней… Ужо шлея под хвост попадёт – греха не оберёшься.
Шельма, каурая кобыла с крупным задом, нечёсаной гривой и белой звёздочкой во лбу, глянула из-под чёлки лукавым взглядом лиловых глаз, словно понимая, о чём идёт речь…
Баба Вася ещё раз проверила упряжь, ласково похлопала лошадь по загривку:
– Будешь умницей – сахарку дам.
И обращаясь к внучкам:
– Залазьте, девоньки, в телегу.