Радуга тяготения
Шрифт:
Они пустились в путь на барже по каналу Шпрее-Одер, наконец-то курсом к Свинемюнде: Ленитроп — посмотреть, не приведет ли путеводный клубок Лихи Леттем поближе к «Шварцгерэту», Маргерита — на рандеву с яхтой, набитой беженцами от люблинского режима, среди которых должна быть ее дочь Бьянка. Целые участки канала еще завалены: по ночам слышно, как русские саперы закладывают ТНТ [275] , рвут остатки крушений, — но Ленитропу с Гретой, будто сновидцам, удается спроворить себе мелкую осадку, и они легко проскальзывают то, что у них на пути набросала Война. То дождит, то нет. Как правило, затягивать начинает около полудня, небо становится цвета мокрого цемента — затем ветер, резче, холодней, за ним неизбежно налетает дождь на грани мокрого снега, дует им прямо в морду вверх по каналу. Они укрываются под
275
Тринитротолуол, тротил.
Но однажды днем, когда скользили по долгому покатому склону Одера к Балтике, им на глаза попался красно-белый курортный городок, по которому широкой метлой прошлась Война, и Грета цепляется за руку Ленитропа.
— Я здесь была…
— Да?
— Перед самой польской оккупацией… С Зигмундом… на водах…
На берегу, за кранами и стальными перилами, высятся фронтоны бывших ресторанов, мастерских, гостиниц, все теперь сожжено, без окон, припорошено собственным содержимым. Городок называется Дур-Карма. Еще утром дождь исполосовал стены, горные пики пустой убыли и грубо мощенные переулки. На берегу стоят дети и старики, ждут, когда им кинут линь с баржи, чтоб криво подволочь ее поближе. Из трубы белого речного пароходика выплывают черные пельмени дыма. В корпусе грохочут судомонтажники. Грета не сводит с пароходика глаз. На шее бьется жилка. Грега качает головой.
— Думала, что на нем Бьянка, но нет.
Подтянувшись к набережной, они вымахивают на сушу, цепляясь за железные скобы лесенки, что держатся за старый камень проржавевшими болтами — каждый уже замарал стену внизу влажным охряным веером. На жакете Маргериты затряслась розовая гардения. Это не от ветра. Грета твердит:
— Мне надо посмотреть…
Старики опираются на поручни, курят трубки, разглядывают ее или же озирают реку. Одеты в серое — широченные штаны, широкополые шляпы со скругленными тульями. На рыночной площади все деловито и аккуратно, поблескивают трамвайные рельсы — ее, судя по запаху, недавно окатывали из шланга. По руинам цветом своим растеклась сирень — ее избыток жизни окровянил битый камень и кирпич.
Кроме нескольких фигур в черном, что греются на солнышке, сам Курорт безлюден. Маргерита уже на измене — ничем не лучше Берлина. Ленитроп тащится следом в своей экипировке Ракетмена, как бы с бременем на плечах. С одной стороны Sprudelhof [276] ограничен аркадой песочных оттенков: песчаные колонны и бурые тени. Полоска перед входом засажена кипарисами. В массивных каменных чашах подскакивают фонтаны: струи высотой 20 футов, тени их на гладких плитах двора густы и нервны.
276
Площадка с минеральными источниками на курорте (нем.).
Но ты глянь — кто это стоит так несгибаемо у центрального источника? И отчего окаменела Маргерита? Солнце выглянуло, люди смотрят, но даже у Ленитропа на спине и ляжках шерсть дыбом, мурашки накидывают одну слабеющую дрожь на другую, аж до щек добивает… на женщине черное пальто, волосы покрыты креповым шарфом, сквозь черные чулки едва ли не фиолетом светится плоть крепких икр, женщина лишь склоняется над водами весьма стационарно и наблюдает, как Грета и Ленитроп пытаются подойти… но улыбка…и за десять метров выметенного двора улыбка — все уверенней на очень белом лице, вся немочь Европы мертвой и похороненной собралась в этих глазах, черных, как и ее одежда, черных и бессветных. Она их знает.Грета отвернулась, прячет лицо у Ленитропа на плече.
— У колодца, — она это шепчет? — на закате, эта женщина в черном…
— Пойдем. Все в порядке. — Опять берлинские базары. — Она здесь просто лечится. — Идиот, идиот — не успевает
277
Курзал, павильон с лечебными водами (нем.).
Но лицо ее уже изменилось — теперь это просто женщина из руин, он бы и внимания не обратил, обошел ее. Она улыбается, это да, но как-то натянуто и деловито, ему знакомо.
— Zigaretten, bitte? [278] — Он отдает ей длинный окурок, который забычковал на потом, и отправляется искать Маргериту.
В аркаде пусто. Все двери курзала на запоре. Поверху идет полоса светового люка — желтые панели, многие повылетали. Дальше по коридору ковыляют лохматые кляксы предзакатного света, полные известкового праха. Ленитроп поднимается по разбитому лестничному пролету, что упирается в небеса. Путь тут и там завален глыбами камня. С площадки наверху Курорт простирается в сельские дали: статные деревья, кладбищенские тучи, синяя река. Грезы не видать. Он лишь потом разберется, куда это она сбежала. Но тогда они уже обоснуются на борту «Анубиса», а от догадки Ленитропу станет только беспомощнее.
278
Сигареты, пожалуйста? (нем.)
Ленитроп ищет ее до темноты и уже опять вернулся к реке. Сидит в открытом кафе, увешанном желтыми огоньками, пьет пиво, ест шпэцле с супом, ждет. Когда Грета материализуется, происходит это робким «из затемнения», как ее наверняка раз-другой вводил Герхардт фон Гёлль, не столько движется сама, сколько к ее безмолвному крупному плану, уже утвердившемуся напротив, подлетает камера Ленитропа, который допивает пиво, стреляет сигаретку. Грета не только избегает говорить о женщине у источника — вся память об этой женщине, возможно, истерлась.
— Я поднималась на видовую площадку, — вот что она в конце концов имеет сообщить, — смотреть на реку. Она близко. Я видела ее пароход. Всего километр.
— Что у нас теперь?
— Бьянка, мое дитя, и мои друзья. Я думала, они уже давно в Свинемюнде. Но с другой стороны, какие теперь расписания?..
Ну и само собой: еще две чашки горького желудевого кофе и одна сигарета — и от верховий реки прибывает веселенькое разноцветье огней, красных, зеленых и белых, с легкой одышкой аккордеона, пумканьем контрабаса и женским смехом. Ленитроп и Грета идут к набережной и в дымке, которой уже сочится река, различают океанскую яхту — чуть ли не цвета этой дымки, под бушпритом — позолоченный крылатый шакал, на открытых палубах толпа щебечущих имущих в вечернем платье. Несколько человек заметили Маргериту. Она им машет, они тычут или машут в ответ, зовут ее по имени. Плавучая деревня: все лето яхта скиталась по этим низинам, как драккары викингов тысячу лет назад, — впрочем, вяло, не мародерствуя, в поисках избавленья, которое сама еще толком не определила.
Судно причаливает к набережной, команда спускает трап. На полпути к суше улыбчивые пассажиры уже тянут к Маргерите руки в перчатках и кольцах.
— Ты идешь?
— Э… А надо?
Она пожимает плечами и отворачивается, осмотрительно ступает с причала и на борт, юбка натягивается и какой-то миг глянцево блестит в желтом свете кафе. Ленитроп колеблется, следует было за Гретой — в последний момент некий шутник вздергивает трап, и яхта отходит, Ленитроп орет, теряет равновесие и падает в реку. Головой вперед — шлем Ракетмена утягивает прямо на дно. Ленитроп стаскивает шлем и всплывает, в носу жжет, перед глазами все расплывается, белое судно ускользает, хотя бурлящие винты движутся к нему, засасывают плащ — от него, стало быть, тоже избавляемся. Ленитроп отплывает на спине и осторожно огибает кормовой подзор, подписанный черным: «АНУБИС Swinoujscie», — стараясь держаться подальше от этих винтов. По другому борту замечает свисающий линь, догребает туда и цепляется. Оркестр на палубе наигрывает полечки. У спасательных концов прохлаждаются три пьяные дамы в тиарах и тесных колье — наблюдают, как Ленитроп с трудом ползет вверх по тросу.