Радуга в небе
Шрифт:
Как не могла и преуспеть в нем. И это было ее наваждением. Шли недели, а Урсула Брэнгуэн, свободная, веселая девушка, все не возвращалась. Существовала лишь ее тезка, девушка, носившая одно с нею имя, мучившаяся сознанием того, что не управляется с классом. В выходные же наступала реакция — страстное наслаждение свободой, по утрам ее пьянило сознание, что ей не надо в школу, днем бурную, ни с чем не сравнимую радость доставляло вышивание, каждый стежок, который она выполняла цветными шелковыми нитками. Потому что она не переставала помнить о ждущем ее узилище. Ведь то была лишь передышка, и закованное в кандалы сердце хорошо это чувствовало. И она пыталась удержать быстротекущие мгновения, выжать из них всю сладость до последней капли в маленьких и жестоких
Она никому не рассказывала, в каком мучительном положении находится. Ни с родителями, ни с Гудрун она не делилась тем, каким ужасом стала для нее работа учительницы. Но в воскресенье вечером, чувствуя приближение утра понедельника, она была как натянутая струна, уже чувствуя, как вот-вот начнется ее мука.
Она не верила, что когда-нибудь сможет справиться с этим бандитским классом в этой бандитской школе — нет, это невозможно, невозможно. И однако не смочь — означало полное крушение. Это было бы признанием того, что мир мужчин оказался не для нее, что ей не удалось отвоевать в нем свое место; и крушение это должно было произойти на глазах у мистера Харби. А потом до конца ее дней ее преследовала бы мысль о мире мужчин, о том, как не смогла она вырваться на свободу, получить простор для серьезной ответственной работы. Вот Мэгги место себе отвоевала, став вровень с мистером Харби, не чувствуя своей от него зависимости, и душа ее вольна витать в поэтических далях. Мэгги свободна. Мистер Харби-мужчина скромной и сдержанной женщине по имени Мэгги не симпатизирует. Но мистер Харби-директор уважает учительницу мисс Шофилд.
Однако пока что Урсула могла только завидовать Мэгги и восхищаться ею. Самой Урсуле еще только предстояло добиться того, чего уже добилась Мэгги. Ей еще предстояло прочно встать на ноги, отвоевать себе место на территории мистера Харби и не уступать его. Потому что директор теперь начал настоящую и планомерную атаку с целью выжить ее из школы Она не могла обеспечить дисциплину в классе. Ее ученики были возмутителями спокойствия и самыми слабыми по успеваемости в школе. Следовательно, ей надлежало уйти, освободив место для человека более полезного, кого-нибудь, кто сможет укрепить дисциплину.
Директор разжигал в себе яростное ее неприятие. Ничего иного от нее, кроме ухода, он не желал. С каждой неделей ее пребывания в школе класс становился все хуже и хуже, и значит, она совершенно не годилась. Его система преподавания, составлявшая стержень всей школьной жизни и определявшая каждое движение его самого, нарушалась присутствием Урсулы, грозила рухнуть от этого присутствия. Она представляла опасность для него лично, опасность, чреватую ударом и падением. И, тайно движимый подспудным инстинктом сопротивления, он начал подготавливать увольнение Урсулы.
Наказывая кого-нибудь из ее учеников, как наказал Хилла, за прегрешение против него лично, он делал это с исключительной суровостью, давая понять, что виновна в этом некомпетентная учительница, допустившая подобное прегрешение. Но если наказанию ученик подвергался за прегрешение против нее, наказывался он легко, словно грех его был не столь уж значителен. Все дети это понимали и вели себя соответственно.
То и дело мистер Харби совершал очередной налет на тетради ее учеников. В первый раз он в течение целого часа обходил класс, проверяя тетрадь за тетрадью, сравнивая страницу за страницей, а Урсула, стоя в стороне, выслушивала замечания и нелицеприятные оценки, высказанные ей не прямо, а через ее учеников. То, что писать с ее приходом ученики стали хуже, неряшливее, было истинной правдой. Мистер Харби тыкал в страницы, исписанные до нее и после, и приходил в ярость. Многих он поставил с тетрадками перед классом. И пройдя по рядам онемевших и дрожащих детей, он подверг избиению тростью самых злостных нарушителей, бил он их сокрушенно, с непритворным гневом.
— Класс ужасно запущен! Просто не верится! Позор! Непонятно, как можно было довести все до такого состояния! Я буду приходить к вам каждый понедельник и проверять ваши тетради. Так что не думайте, что если на вас не
Он сердито вылетел из класса со своей тростью, оставив Урсулу перед бледными трепещущими учениками, на детских лицах которых читались горечь, страх и тайное возмущение, чьи души переполняли гнев и презрение не к директору, а скорее к ней, Урсуле, в чьих глазах было обвинение ей, холодное, бесчеловечное, как это бывает. И ей трудно было выговорить привычные слова, обратиться к ним. Когда она выговорила распоряжение, они выполнили его, но с наглой небрежностью, словно говоря: «Думаешь, стали бы мы слушаться тебя, если б не директор?» Она велела сесть на место ревущим избитым мальчишкам, замечая, что даже они посмеиваются над ней и ее авторитетом и считают ее с ее некомпетентностью виновной в наказании, которому их подвергли. И это усугубляло ее ужас перед физическими наказаниями и страданием до степени глубокой боли и моральных угрызений страшнее, чем любая боль.
Нет, всю неделю она должна следить за тетрадями учеников и наказывать за всякую провинность. Так разумно решила она, дав себе это слово. Сама она как личность должна умереть, по крайней мере, до конца дня. Пока она в школе, ее, Урсулы Брэнгуэн, быть не должно. Она лишь учительница пятого класса. Это ее обязанность. В школе она это и только это. А Урсулы Брэнгуэн — той здесь нет.
И вот бледная, замкнутая и наконец-то отчужденная, безличная, она перестала видеть перед собой конкретного ребенка с зайчиками в глазах, с душой, которую нельзя ранить из-за какого-то там плохого почерка, в то время как ребенок хочет вылить эту душу на лист бумаги. Она перестала видеть детей, помня лишь о поставленной перед собой задаче. И сосредоточившись на этом, а вовсе не на детях, она стала безлична и беспристрастна настолько, что могла наказать там, где раньше лишь посочувствовала бы, поняла и простила, могла одобрить то, мимо чего раньше прошла бы без всякого интереса. Однако сейчас ей было не до интереса.
Для пылкой умненькой семнадцатилетней девушки было настоящей мукой превращаться в лицо официальное, безразличное к детям, не имевшее с ними настоящей близости. После того ужасного понедельника она несколько дней держалась и с успехом действовала в классе, как было задумано. Но ей было это несвойственно, и постепенно она стала спускать колки.
А потом пришла новая напасть. В классе не оказалось нужного количества ручек. Она послала за ручками к мистеру Харби. Он явился самолично.
— Ручек не хватает, мисс Брэнгуэн? — спросил он с улыбкой, в которой закипала ярость.
— Да, шести штук, — ответила она, затрепетав.
— Как же так? — угрожающе произнес он. И, оглядев класс, спросил: — Сколько учеников сегодня присутствует?
— Пятьдесят два, — ответила Урсула, но он не обратил внимания на ее ответ, так как считал сам.
— Пятьдесят два, — сказал он. — И сколько ручек в классе, Стейплс?
Урсула молчала. Ее ответа не требовалось — он обращался к старосте.
— Удивительное дело, — сказал мистер Харби, глядя на притихший класс с еле заметным, но злобным оскалом. Все лица были обращены к нему — открытые и недоуменные. — Всего несколько дней назад в этот класс было выдано шестьдесят ручек, теперь же их сорок восемь. Сколько будет шестьдесят минус сорок восемь, Уильямс? — Вопрос таил в себе какой-то зловещий смысл.
Тощий, с лисьей мордочкой парнишка в матросском костюме вскочил с преувеличенной готовностью.
— Я, сэр — выкрикнул он. И тут же по лицу его медленно расползлась хитроватая улыбка: он не знал. Напряженная тишина. Мальчик опустил голову. Потом вскинул ее, в хитрых глазах блеснуло торжество. — Двенадцать! — сказал он.
— Посоветовал бы тебе внимательнее относиться к занятиям, — угрожающе проронил директор.
Мальчик сел на место.
— Шестьдесят минус сорок восемь равняется двенадцати. Следовательно, не хватает двенадцати ручек. Ты искал их, Стейплс?