Радуга в небе

Лоуренс Дэвид Герберт

Чего же не хватает в его жизни, чего так алчет его ненасытная душа, что никак не может успокоиться? У него был школьный друг, была мать, жена, была Анна. И что же? Он потерял друга, был плохим сыном; но он знал счастье с женой, надо быть довольным хоть этим; он ненавидел себя за то состояние, в которое ввергла его Анна. И все же он страдал от неудовлетворенности. И сознавать это было мукой.

Неужели его жизнь никчемна? Неужели ему нечего предъявить, он ничего не создал? Работу свою он в расчет не принимал — ее может делать всякий. Что хорошего он знал, кроме крепких супружеских объятий? Удивительно, но вот, оказывается,

к чему сводится вся его жизнь! Что ж, хоть это в ней ценно и вечно. Кому угодно он может так и сказать, сказать с гордостью. Он держал в объятиях жену, и это было смыслом его жизни и свершением теперь, как и раньше, как и всегда. К этому все сводилось, этим исчерпывалось. Да, это так, и он гордится этим.

Но оставалась подспудная горечь, оставалась неудовлетворенность, оставался Том Брэнгуэн, страдавший из-за того, что девочка не любила его. Он был привязан к сыновьям — они тоже были его и принадлежали ему. Но продолжением, развитием его жизни служила эта девочка, так же ему необходимая. О, как стыдно! Он готов был растоптать и изничтожить себя.

Как он устал! Оказывается, и возраст не приносит покоя. Нет ощущения правоты, достоинства, нет самообладания. Кажется, что вся надежда его — в этой девочке.

Анна быстро утешилась, целиком отдавшись любви. Уилл Брэнгуэн назначил свадьбу на последнюю субботу перед Рождеством. И он ждал Анну до этого дня, ждал светло и непререкаемо. Он желал ее, она была его, но он сдерживал себя до назначенного часа. День свадьбы, заветное двадцать третье декабря, стал для него всем на свете. Он этим жил.

Он не считал дней. Но как у путешественника на корабле, прибывающем в порт, все в нем замерло в ожидании.

Он занимался своей резьбой по дереву, ходил на работу, ходил на свидания с ней, но все это было лишь формой ожидания, бездумного, непререкаемого.

Она же была теперь гораздо оживленнее. Она хотела получать удовольствие от его ухаживаний. Но он приходил и уходил, как порыв ветра, ни о чем не спрашивая ее, ничем не интересуясь. А она хотела получать удовольствие от его присутствия. Для нее он стал средоточием жизни, даже коснуться его было блаженством. Для него же она была просто всей жизнью. И когда он резал по дереву у себя в Илкестоне, она была с ним не меньше, чем во время их свиданий в кухне на ферме. В душе он познал ее. Но внешне он словно замер в ожидании. Глаза его не видели ее, уши не слышали.

И все же он трепетал чуть ли не до обморока, обнимая ее Порой они стояли в сарае, сплетясь телами, в молчании, и тогда чувствовать его молодое упругое тело было для нее невыносимым блаженством, невыносимым счастьем было знать, что она владеет им. Потому что тело его было таким пронизывающе сильным, таким чудесным, только оно и существовало в мире. В ее мире существовало лишь это напряженное, упругое, выразительное мужское тело — другие же были как призраки и были несущественными. С ним она прикасалась к сердцевине бытия. И вместе они, она и он, пребывали в средоточии тайны. Как она прижимала к себе это тело, главнейшее в ее жизни! Из твердой незыблемости его фигуры проистекал источник жизни.

Ему же она казалась пламенем, пожиравшим его. Пламя лизало его члены, струилось по его жилам, пока не поглощало, не пожирало его, не превращало в темный и бесчувственный проводник исходящего от нее пламени.

Порою в темноте раздавался кашель коровы или неспешный звук жующих челюстей.

И все это словно омывало их, орошало, как орошает горячий ток крови материнское чрево, омывая в нем нерожденного младенца.

Порою, когда наступили холода, они переносили свидание в хлев, где было тепло, а воздух остро пах аммиаком. И во время темных этих бдений он постепенно узнавал ее, узнавал прикосновение ее тела к своему, они сближались все теснее, а поцелуи их становились все крепче и изощреннее. И когда в густой тьме внезапно поднималась на ноги лошадь, с шумом невнятным и оглушительным, как громовый раскат, они внимали ему как одно целое и как одно целое понимали — это лошадь.

Том Брэнгуэн снял для них дом в Коссетее, взял в аренду на двадцать один год. Глаза Уилла Брэнгуэна загорелись при виде этого дома. Дом был возле церкви, обрамленный тисами — очень старыми деревьями с темной хвоей — и палисадником с газоном, стандартный дом из красного кирпича под низкой сланцевой кровлей, с низкими окнами. В доме была посудомойня с маслобойней, просторная кухня с плиточным полом и низкая гостиная, одной ступенькой выше, чем кухня. Потолки пересекались белеными балками, в дальних углах помещались шкафы. Из окон открывался вид на палисадник с газоном, ряд черных тисов с одного бока, а с других сторон — тисы и красная поросшая плющом стена, отделявшая сад от проезжей дороги и кладбища. Маленькая старая церковка с невысоким шпилем квадратной башни, казалось, все оглядывалась на окна дома.

— И собственных часов не нужно, — заметил Уилл Брэнгуэн, высунувшись из окна и увидев белый циферблат башенных часов в непосредственной близости.

Позади дома был сад, примыкавший к огороженному пастбищу, коровник со стойлами для двух коров, свиной хлев и птичник. Уилл Брэнгуэн был счастлив. Анна радовалась тому, что будет хозяйкой собственного дома.

Том Брэнгуэн вел себя как добрый крестный из сказки. Ведь делать покупки была его стихия. Уиллу Брэнгуэну с его интересом к деревянным изделиям предоставили покупку мебели. Он приобретал столы, круглые кресла и кухонные шкафы — вещи обычные, но такие, чтоб подходили дому.

Том Брэнгуэн, отличавшийся предусмотрительностью к мелочам, выискивал для дочери то, что он называл полезными штуками. То и дело он появлялся то с набором наисовременнейших кастрюль, то с какой-нибудь висячей лампой, хотя потолки в доме были низкими, то с хитроумными приспособлениями для прокручивания мяса, толчения картофеля, сбивания яиц.

Анна живо интересовалась покупками, хотя и не всегда они были ей по вкусу. Некоторые из приспособлений, которые он считал столь хитроумными, озадачивали ее. Тем не менее, в базарные дни она сгорала в предвкушении новых сюрпризов. Он приезжал уже в сумерках, включив фонари на своей повозке. И она бежала к воротам и видела, как его большая коренастая фигура громоздится в повозке над покупками.

— Скопидомство до добра не доводит, — говорил он, и голос его гулко разносился в холодных сумерках.

Тем не менее, и сам он был возбужден. А она, взяв из повозки один из фонарей, рылась среди привезенных свертков, отодвигая в сторону канистры с керосином и инструменты, которые он приобрел для себя.

Один раз она вытащила пару кузнечных мехов — маленьких, мощных — и поняв, что это, неуверенно потянулась к следующей покупке. Она нащупала длинную ручку и обернутую коричневой бумагой круглую середину.