Радуга в небе

Лоуренс Дэвид Герберт

— Сгорела.

Она взглянула на него.

— Но твой барельеф?..

— Я его сжег.

— Когда?

Она не поверила ему.

— В пятницу вечером.

— Когда я была в Марше?

— Да.

Она замолчала.

Когда он ушел на работу, она проплакала весь день и очистилась душой. Из пепла этой боли, родился новый слабый огонек любви.

Говоря без обиняков, она вдруг поняла, что забеременела. Душу ее пронзила дрожь изумления и предвосхищения. Ребенка она хотела. И не потому, что очень уж любила

детей, хотя все детеныши на скотном дворе вызывали у нее умиление. Но ей хотелось стать матерью, и непонятный голод в душе заставлял мечтать о единении с мужем через ребенка.

Она хотела сына. Чувствовала, что сын станет для нее всем на свете. Хотела сообщить мужу. Но как сообщить такую животрепещущую, такую интимную новость ему, такому суровому, неотзывчивому? И в результате она ушла от него вся в слезах. Так жаль этой прекрасной неиспользованной возможности, так больно, что холод убил в зародыше один из прекраснейших моментов ее жизни. Она ходила по дому, неся в себе тяжкий груз, трепеща от сокрытой тайны, желая коснуться его, тихонько, самым легким касанием, увидеть, как темное и чуткое его лицо осветится этим известием. Она все ждала, когда он смягчится, станет с ней ласков и спокоен. Но он все время был таким резким, грубил ей.

И прекрасный цветок завял в бутоне, сердце сковал холод. Она отправилась в Марш.

— Ну, — сказал отец, взглянув на нее и с первого взгляда разгадав ее настроение, — что стряслось на этот раз?

И прозорливость его любви моментально вызвала у нее слезы.

— Ничего не стряслось, — сказала она.

— Все никак поладить не можете? — спросил он.

— Он такой упрямый, — пролепетала она, хотя и сама не была обделена упорством.

— Ну, я знаю и еще кое-кого упрямого, — заметил отец. Она молчала.

— Ты же не хочешь сделать вас обоих несчастными, — сказал отец. — Неизвестно почему.

— Он вовсе не несчастный! — возразила она.

— Бьюсь об заклад, не знаю, как другое, но это ты умеешь — делать его несчастным, как побитая собака. Ты, девочка моя, дока по этой части!

— Я ничего такого не делаю, чтобы он чувствовал себя несчастным! — упорствовала она.

— Конечно, конечно! Ты с ним просто мед и сахар! Она хихикнула.

— Только не думайте, что я нарочно делаю его несчастным! — возмутилась она. — Это не так!

— Конечно, не так. И мы этого вовсе не думаем, как не думаем, что ты нарочно делаешь его счастливым, веселыми беззаботным, как рыбка в пруду.

Слова эти заставили ее задуматься. Она была удивлена — неужели она нарочно не делает мужа веселым и счастливым, как рыбка в пруду?

Пришла мать, и они втроем сели пить чай, перебрасываясь незначащими словами.

— Помни, детка, — сказала потом мать, — ничто не дается готовеньким, не плывет само в руки. Такого не жди. Между двумя людьми — мужем и женой — должна быть любовь, и это самое главное,

но это не ты и не он, а нечто третье, что вы оба должны создавать. Не стоит думать, что все должно быть по-твоему.

— Ха! Еще бы! Да если б я это думала, я давно бы уж перестала думать! Не плывет в руки! Да если б я протянула руку, мне бы ее тут же оттяпали, смею вас уверить!

— Так надо глядеть в оба, когда и куда руку протягиваешь! — сказал отец.

Анна досадовала, что трагедию ее молодой жизни родители воспринимают с таким спокойствием.

— Ты этого парня любишь, — сказал отец, огорченно поморщившись. — Только это идет в расчет.

— Да, я люблю его, и тем стыднее ему должно быть! — вскричала она. — Я собираюсь сказать ему… вот уже четыре дня собираюсь сказать… — лицо ее стало подергиваться, глаза наполнились слезами. Родители молча глядели на нее. Продолжения не последовало.

— Сказать что? — спросил отец.

— Что у нас будет ребенок! — прорыдала она. — А он не давал мне сказать! И так и не дал! Каждый раз, как я подходила к нему с этим, он так ужасно вел себя со мной! А я хотела ему сказать, а он не дал! Был таким злым!

Она зарыдала так, что, казалось, сердце ее готово разорваться. Мать подошла к ней и стала утешать — обняла, крепко прижала к себе. Отец сидел бледнее обычного. Сердце его было охвачено ненавистью к зятю.

Поэтому потом, когда все было рассказано, слезы выплаканы, все утешительные слова произнесены, чай выпит и в маленькой их компании воцарилось подобие покоя, мысль о том, что покой этот в любую минуту может нарушить приход Уилла Брэнгуэна, казался не из приятных.

Тилли выставили сторожить его на его пути домой. Потом сидевшие за столом услышали пронзительный голос служанки:

— Зайдите к нам, Уилл… Анна здесь.

Через несколько секунд юноша вошел в комнату.

— Вот ты где, — жестко сказал он, тяжело отчеканивая слова.

— Присядь, — сказал Том Брэнгуэн. — В ногах правды нет.

Уилл Брэнгуэн сел. Он чувствовал странное напряжение в воздухе. Он был хмур, но глаза его были настороженно-внимательны, и взгляд их был светел и зорок, словно ему открылось что-то вдали; он был красив, и это злило Анну.

«Почему он так настроен против меня? — мысленно спрашивала она себя. — Почему я для него ничто?»

А Том Брэнгуэн, ласковый и голубоглазый Том, глядел на юношу враждебным взглядом.

— Ты надолго здесь? — поинтересовался молодой муж.

— Не очень, — ответила она.

— Выпей чаю, — сказал Том Брэнгуэн. — Тебе что, не терпится? Пришел и тут же уходить?

Они поболтали о пустяках. Через открытую дверь в комнату проникали низкие закатные лучи. На порог прыгнула серая курица, начала клевать, ее гребешок и подбородок светились в солнечных лучах и мотались туда-сюда, как боевой стяг над призрачно-серым тельцем.