Радуга в небе
Шрифт:
Но он любил, когда при этом рядом с ним, у его ног играл ребенок. Это был лучик света, принадлежавший ему и освещавший его тьму. Он оставлял дверь сарая едва приоткрытой. И когда шестым чувством он угадывал приближение другого человека, он знал, что это она, и был доволен и покоен. Когда он был с ней вдвоем, ему не надо было замечать ее, говорить с ней. Он желал лишь безотчетно, без мыслей, пребывания с ней вдвоем, мерцающего огонька ее присутствия вблизи.
Он работал в молчании. Ребенок толкал дверь сарая и видел, что он работает
Одежда вольно и беззаботно облегала его, как тога. Внутри же нее тело было собранно и сосредоточенно, полное гибкой мощи, независимой и замкнутой в себе. Со дней ее детства, когда она была совсем крохой, помнила Урсула эти голые руки, помнила их нервную гибкость над верстаком, помнила эти легкие, неприметные, мелкие движения за стеной молчания.
Секунду она медлила в дверях — ждала, чтобы он заметил ее. Он оборачивался, черные дуги бровей слегка поднимались.
— Привет, щебетунья.
И он закрывал за ней дверь. А ребенок был счастлив в этом сарае, пахнувшем душистым деревом, оглашаемом звуками рубанка, или молотка, или же пилы, но неизменно полнившемся молчанием работавшего в нем» человека. Она играла увлеченно и сосредоточенно среди стружки и кусков древесины. Отца она не трогала — ноги и стопы его были рядом, но она не приближалась к ним.
Она любила догонять его, когда он вечером шел в церковь. Если ему предстояло быть в церкви одному, он переносил ее через ограду и брал с собой.
Она так радовалась, когда церковная дверь за ними закрывалась и они вдвоем становились хозяевами этого огромного, тусклого и гулкого пространства. Она наблюдала, как он зажигает свечи на органе, и ждала, когда польются мелодии, потом она спешила все обежать и исследовать, как большеглазый котенок, резвящийся в темноте. Над полом сплетались веревки, свисавшие с колоколов звонницы, и Урсула всегда тянулась к этим красно-белым или сине-белым веревочным петлям, но они были слишком высоко.
Иногда за ней являлась мать. Ребенка тогда охватывало негодование. Девочку до глубины души возмущала безосновательная и непререкаемая властность матери. Ей хотелось утвердиться как самостоятельная личность.
Однако случалось, и отец неожиданно и жестоко поражал ее. Он позволял ей играть в церкви, и она рыскала, копошилась среди церковных скамеечек и сборников псалмов под вздохи органа, как пчела в чашечке цветка. Так продолжалось несколько недель. После чего женщина, прибиравшая в церкви, не выдержала и имела наглость в один прекрасный день напуститься на Брэнгуэна, яростно, словно гарпия. Под таким напором он сник, но ему хотелось сломать этой ведьме шею.
Вместо этого он принес свое раздражение домой и обратил его на Урсулу.
— Ну что за бесконечные обезьяньи проказы, неужели ты не можешь быть в церкви без того, чтобы перевернуть все вверх дном?
Голос его был вкрадчивым и в то же время суровым, безразличным. Ребенок съежился, по-детски удрученный
Мать повернулась, спокойная и с самообладанием, почти царственным, спросила:
— Так что же она сделала?
— Что сделала? Да то, что больше в церковь она не пойдет, чтобы там сорить и все разорять!
— Что же она разорила? Этого он не знал.
— Да миссис Уилкинсон только что набросилась на меня с целым списком того, что она наделала!
Урсула прямо сникла от этого сердитого и пренебрежительного «она».
— Так пришли миссис Уилкинсон с ее списком сюда, ко мне, — сказала Анна. — Я должна услышать все собственными ушами. А возмутило тебя, — продолжала она, — вовсе не то, что ребенок напроказил, а то, как старуха говорила с тобой. Но поставить ее на место, когда она распоясалась, тебе смелости не хватает, вот ты и приходишь домой злой как черт.
Он молчал. Урсула знала, что он не прав. По законам внешнего, главного мира. Он был не прав. Холодным разумом ребенок уже успел познать безличие этого мира. И в нем, как он понимал, правда была на стороне матери. Но сердцем Урсула упорно тянулась к отцу и желала, чтобы прав оказался он, прав по законам темного и чувственного своего мира. Но он был зол и ходил мрачнее тучи, опять погрузившись в зверское свое безмолвие.
Девочка бегала повсюду, полная жизни, проказливая, но тихая, сосредоточенная. Многого она не замечала, не замечала перемен, подспудных и постепенных изменений. То в траве она находила маргаритки, в другой раз землю густо застилали белые лепестки, осыпавшиеся с яблонь, и она с восторгом бегала по этому восхитительному ковру. А потом птицы начинали клевать вишни на деревьях, и отец срывал вишни, бросая их на землю. А луга наполнялись сеном.
Она не помнила прошлого, не думала о будущем, каждый день был полон новых вещей, но вещей внешних. Она всегда оставалась самой собой, внешний же мир был полон случайностей. Даже мать виделась ей случайностью — чем-то, что случайно задержалось.
Постоянное место в детском сознании сохранял один отец. Когда он возвращался, ей смутно помнился его уход, когда уходил — она припоминала, что следует ждать его возвращения. В отличие от этого, мать, возвращавшаяся после ухода, обладала лишь сиюминутным присутствием, никак не связанным с прошлым уходом.
Возвращение отца, уход отца — только эти события оставались в памяти ребенка. Когда он приходил, в душе ее что-то пробуждалось, просыпались какие-то непонятные желания. Она всегда знала, когда он не в духе, раздражен или устал, тогда ей было не по себе и она не могла найти себе места.
Когда отец был дома, ребенок был доволен, ему было тепло, как на солнечном припеке. Он уходил, и девочка становилась рассеянной, забывчивой. Он бранил ее, и она нередко больше жалела его, чем себя. Он был ее опорой, ею, более сильной ею.