Радуга в небе
Шрифт:
Ей хотелось за что-то ухватиться, как будто и ее крылья были слишком слабыми, чтобы поднять ее над колышущейся пучиной. И тут она разглядела в каменной резьбе барельефа какие-то странные злобные личики и застыла перед ними.
Хитрые эти личики высовывались, ясно различимые в общем движении, как строптивый и коварный противник. Они хорошо знали, проказливые эти чертенята, отвергшие человеческую иллюзию, что собор несовершенен. Они подмигивали и насмехались, намекая на то, что в великом замысле собора упущено нечто важное. «Сколь ни был бы велик этот собор, многого он не вместил!» —
Не включенные в этот общий порыв к алтарю, лица обладали собственной волей и знанием, подчинялись собственному движению наперекор единому порыву, они смеялись, торжествуя в своей малости.
— Ой, взгляни! — воскликнула Анна. — Гляди, какая прелесть! Личики! Глянь-ка на нее!
Брэнгуэн нехотя взглянул. Это был голос Змея в Эдеме. Она указывала на пухленькое и хитрое, вырезанное из камня личико.
— Уж он-то знал ее, резчик, вырезавший это лицо! — сказала Анна. — Я уверена, что это его жена.
— Это вовсе не женщина, а мужчина, — коротко заметил Брэнгуэн.
— Ты так думаешь? Нет! Это не мужчина. Лицо не похоже на мужское!
В голосе ее было что-то язвительное. Усмехнувшись, он продолжал осмотр собора. Но она не пошла за ним следом. Она все не могла отойти от изваяний. А он не мог отойти от нее. Он нетерпеливо ждал, сердясь на это противодействие. Она портила его вдохновенное общение с собором. На лбу его обозначились складки.
— Ой, как хорошо! — опять вскричала она. — Та же самая женщина, гляди! Но теперь она сердится’ Прелесть какая! — Она от души рассмеялась. — Он, наверное, порядком ее ненавидел. А сам был, должно быть, добрым человеком. Посмотри на нее, как хорошо сделано: настоящая мегера! Ну и радовался он, наверное, что выставил ее в таком виде, да?
— Лицо это не женское, а мужское, лицо монаха и потому бритое, — сказал он. Она так и прыснула.
— Тебе неприятна сама мысль, что он мог сунуть в твой собор изображение жены, да? — насмешливо сказала она и снова рассмеялась звонко, резко. И в смехе этом прозвучало злобное торжество.
Она освободилась от чар собора, сумев разрушить даже его восторг. И она была счастлива. Он же чувствовал горечь и злость. Как теперь ни тщись, собор этот перестал быть чудом в его глазах. Он был разочарован. То, что виделось совершенным, абсолютным, объявшим собой землю и небеса, превратилось для него, как и для нее, во впечатляющую груду мертвых камней — величественную, но мертвую, мертвую!
Во рту его была горечь, в душе — бешенство. Он ненавидел ее за то, что она разрушила и эту его великую иллюзию. Если так пойдет, вскоре он станет совсем неприкаянным, без единого верования, на которое можно было бы опереться.
Но откровенно говоря, хитрое каменное личико находило в его душе отклик едва ли не больший, чем гармоничная устремленность собора.
Как бы то ни было, сейчас душа его была бесприютна и потерянна. И мысль, что Анна оттеснила его от всего, что было дорого его сердцу, нестерпимо мучила его. Он хотел опять войти в свой собор, хотел насытить свою слепую страсть. Но теперь это было невозможно. Что-то вклинилось и мешало.
Они отправились домой не такими, как прежде Она стала больше уважать его
Раньше он знал, что стоит только проникнуть за тяжелую дверь собора, вглядевшись во мрак, увидеть вдали завершающее чудо алтаря в окружении витражных окон, излучающих, как самоцветы, свой собственный свет, и цель достигнута Удовлетворение, которого он жаждал, входя, поднимаясь на крыльцо великого Неведомого, стоит рядом, вот оно, алтарь был потайной дверцей, открывавшейся во всё и вся, ведущей в вечность.
Теперь же почему-то он понял с печалью и разочарованием, что дверь эта вовсе и не дверь, что никуда она не ведет, что врата эти слишком тесны и путь обманчив Множество вдохновенных душ оставалось за пределами собора, потому что не могли протиснуться сквозь расцвеченный самоцветами мрак. Абсолют был им утрачен.
Он слушал пение дроздов в рощах и распознавал в этом пении ноты, не вмещаемые собором, голос вольного и бесшабашного веселья Он шел по лугу, желтому от одуванчиков, спеша на работу, и золотистая эта россыпь, водопадом омывающая душу, была так свежа и великолепна, что он счастлив был вырваться из сумрака собора.
Жизнь существовала и помимо церкви. Многого церковь не вмещала. Он думал о Боге, об округлой полноте дня. Во всем этом были величие и свобода. Он вспоминал развалины греческих святилищ, и ему приходило на ум, что подлинное величие храма может чувствоваться лишь в развалинах, открытых ветрам и небу, поросших травой.
И все же он любил церковь. Любил как символ. Но скорее ценил и лелеял в ней то, что она пыталась собой выразить, чем то, что она действительно выражала. И он любил ее.
Его манила к себе маленькая церковка за оградой, он любовно ухаживал за ней. Он стал ее смотрителем и хранителем. Это была его драгоценная святыня. Он подновлял в ней каменную кладку и деревянные детали, чинил орган, отреставрировал резьбу на нем, церковную мебель. Потом он стал там и органистом.
Ось его жизни сместилась, передвинулась к поверхности. Ему не удалось обрести голос, по-настоящему выразить себя. Приходилось подчиниться старой форме. Дух его не нашел воплощения.
Анна теперь была занята ребенком и предоставила мужа самому себе. Все вылазки в царство неведомого были ею отложены на потом. С ней был ее ребенок — ощутимое, немедленное ее будущее. И если душа ее так и не нашла выражения, тело — нашло.
Церковка по соседству с домом становилась ему все милее и дороже. Он ухаживал за ней, и она полностью перешла под его опеку. Не найдя для себя новой формы деятельности, он находил радость в древних и любимых с детства формах поклонения. Маленькая, беленная известью церковка была ему как родная. В сумеречной ее атмосфере он оживал. Он нырял в ее безмолвие, как камешек в воду.