Радуга в небе
Шрифт:
А раз так, почему не совершать земной путь свой в радости и счастье, почему не воспрянуть, стряхнув с себя гнет печали? Почему не радоваться, преломляя хлеб с братом своим, не улыбаться счастливой улыбкой, целуя возлюбленную, и, воскреснув, не праздновать воссоединение с плотью пирами, не погружаться в дела с наслаждением, не отдать дань радости при виде ближнего своего? Неужто Небо так осерчало на меня, так ополчилось на грешную нашу землю, что я должен торопиться оставить ее или витать над ней бледной тенью, холодный, неприкасаемый? Разве плоть Распятого — это яд для толпы, а не пища, таящая в себе радость и надежду, подобно тому, как таит в себе цветение цветка земной перегной?
Глава XI
Первая
С переходом от детства к взрослости над Урсулой все больше начинало сгущаться тяжкое облако — груз ответственности. В ней развилось самосознание, она стала ощущать себя самостоятельной личностью, отделенной от нераздельной общей и туманной массы, стала понимать необходимость куда-то стремиться, кем-то быть. И она чувствовала страх и беспокойство. Почему, о, почему только надо расти, надо взваливать на свои немеющие плечи такое наследство — жить в этом неведомом мире? Возникнуть из ничтожества, из нерасчлененной массы, чтобы стать кем-то! Но кем? В тумане бездорожья нащупать дорогу! Но куда? И как суметь сделать по ней даже первый шаг? А с другой стороны — как стоять не двигаясь? Вот она, настоящая мука — наследовать ответственность за собственную жизнь.
Религия, которая была для нее иной реальностью, восхитительной полуигрой, где она карабкалась ввысь, на верхушки деревьев вместе с невысоким человеком, шла неуверенными шагами по морю как его ученица, делила хлеб, чтобы накормить пять тысяч голодных, теперь потеряла в ее глазах всякую связь с реальностью, стала лишь сказкой, мифом, иллюзией, которые, как ни тщились представить их историческим фактом, не поддавались, обнажая всю ложность этого утверждения, по крайней мере, для сиюминутной действительной нашей жизни. В этой жизни с ее ограниченностью накормить пять тысяч голодных такой малостью было невозможно, и это понимали все. И девушка пришла к выводу, что невозможное в повседневной жизни невозможно и вообще.
Таким образом, жизнь раздваивалась, как раздваивается издревле — существовал обычный будничный мир с его течением, мир, заполненный людьми, заботами, известиями и слухами, но, кроме него, был мир воскресный, мир абсолютных истин и живой тайны, мир, где можно ходить по воде, слепнуть при взгляде на Спасителя, идти по морю как посуху, преодолевать пески в пустыне вслед за столпом облачным, видеть неопалимую купину куста, горящего и потрескивающего в пламени, но так и не сгорающего; извечная эта двойственность, внезапно обнаруженная, вдруг стала распадаться. Будничный мир торжествовал победу над миром воскресным. Последний был миром ненастоящим и, во всяком случае, недействительным. А ведь главное — это действие.
Значение имел лишь будничный мир. И ей, Урсуле Брэнгуэн, надлежало приспособиться к этому будничному миру. Телу ее надлежало стать телом будничным, таким, каким призвано оно быть в этом мире. И душа ее должна была стать такой, чтоб окружающие ее признали и оценили.
И будет тогда перед тобой будничная дорога, жизнь, состоящая из поступков и действий. И надо будет выбирать, как поступить и как действовать. Потому что существует ответственность перед миром за свои поступки. Нет, не только перед миром — ты ответственна за них и перед самой собой. Но оставался в душе и какой-то странный осадок — кусочек мира воскресного, и неискоренимость этого осадка мучила и озадачивала настойчивым желанием сохранить связь с тем, что было теперь отринуто — миром призрачным. Но как сохранять связь с чем-то, чего ты не признаешь? Предстояла задача научиться жить буднично.
И вопрос в том, как действовать. Куда двигаться, как стать собой? Пока что она — еще не она, она как недовысказанный вопрос. Но как
Она обратилась к призракам, произнесшим некогда слова далекие, заставлявшие кровь быстрее струиться по жилам, будоражившие, как будоражит водную гладь легкое дуновение ветерка, слова возникали вновь, призрачные, хотя призрачность она теперь и не признавала, держась мира действительного, в котором люди не верят в призраки; в этих словах она искала теперь лишь смысла простого и будничного.
Вот они, эти слова, и должен же быть в них простой, внятный, будничный смысл, если слово принадлежит миру реальности. Пусть повторит их призрачность, пусть перескажет их простым будничным языком.
«Продай имение твое и раздай нищим», — слышала она по воскресеньям. Достаточно просто и для воскресенья, и вообще. И по дороге на станцию, отправляясь в школу, она несла это изречение с собой.
«Продай имение твое и раздай нищим».
Но хочет ли она это сделать? Хочет ли она продать свою щетку с перламутровой ручкой и такое же зеркальце, серебряный подсвечник, кулон, ее хорошенькие бусы и одеться в рубище, как Уэри, эти убогие, нечесаные Уэри, такие, какими в ее глазах и были «нищие». Ответа она не знала.
Утро понедельника было для нее почти что утром отчаяния. Ибо она и вправду жаждала поступать как должно. И в то же время и вправду не хотела поступать так, как учили Евангелия. Не хотела она быть бедной — бедной по-настоящему. Сама мысль об этом ужасала: жить как Уэри, жить милостыней, зависеть от подачек!
«Продай имение твое и раздай нищим».
Нет, в действительности это невозможно — какой безнадежно унылой, убогой представлялась ей такая жизнь!
И другую щеку подставлять невозможно. Однажды Тереза шлепнула Урсулу по лицу. Урсула в припадке христианского смирения подставила другую щеку. В ответ на это Тереза, возмущенная подобной наглостью, ударила ее вторично. Урсула ретировалась покорно, но кипя от негодования. Затаенный гнев, смешанный со стыдом, мучил ее и не давал покоя вплоть до новой ссоры с сестрой, во время которой она уж дала себе волю, чуть не оторвав Терезе голову.
— Поделом тебе! — сурово заключила она и ушла, успокоенная и очищенная подобным нехристианским образом.
Было в этом христианском смирении что-то унизительное, нечистое. И Урсула внезапно взбунтовалась, впав в иную крайность.
«Ненавижу Уэри! Хоть бы они сдохли! И почему папа превратил нашу семью в то, что мы есть, сделал нас такими бедными, мелкими! Вот был бы он граф Уильям Брэнгуэн, и я была бы тогда леди Урсула! По какому такому праву я бедная, ничтожная, ползу по жизни, как червяк? По справедливости я должна была бы гарцевать на коне в зеленой амазонке и в сопровождении грума. И останавливаться возле хижин, из которых выходили бы женщины с детьми на руках, а я бы спрашивала у них, как здоровье мужа и как его нога, и, спешившись, гладила бы детишек по их льняным головкам, и давала бы им шиллинг из кошелька, и приказывала бы доставить из усадьбы в хижину еду — что-нибудь посытнее, попитательнее».
Вот так она гарцевала горделиво верхом. А иногда кидалась в огонь, чтобы выхватить оттуда забытое в суматохе пожара дитя или кидалась в запруду, чтобы спасти мальчишку, тонувшего от внезапной судороги, или спасала от лошадиных копыт случайно очутившегося на дороге еще плохо державшегося на ногах карапуза.
Но в конце все-таки долетали до нее проникновенные желанные слова издалека, из мира воскресного:
«О, Иерусалим, Иерусалим, сколь часто призывал я детей твоих, подобно птице, под крыло свое, но не внимал ты…»