Радуга в небе

Лоуренс Дэвид Герберт

И ей требовалось продемонстрировать каким-то образом свою силу.

— Я хотела показать вам свою резьбу по дереву, — сказала она однажды.

— Ну, по мне, так она того не стоит, — возразил отец.

— Вам интересно посмотреть? — спросила она, сделав движение в сторону двери.

И он поднялся с кресла, хотя лицо его выражало нечто сходное с мнением отца.

— Она в сарае, — сказала Урсула.

И он вышел вслед за ней, хотел он смотреть или же не хотел.

В сарае они предались игре в поцелуи, на этот раз всерьез. Игра была восхитительной, увлекающей. Она обратила к нему лицо, лицо ее смеялось,

и в смехе этом был вызов. И он сразу же принял ее вызов. Опутав руку ее волосами, он ласково, постепенно притянул ее к себе, приближая ее лицо; лицо зашлось в самозабвенном смехе, и его глаза зажглись ответным огнем, зажглись радостью этой игры. Он поцеловал ее, утверждая свою власть над ней, и она ответила ему поцелуем, в который вложила всю свою осознанную радость, которую он в ней вызывал. Игра их была опасна, безрассудна и опрометчива, но, зная это, они продолжали играть — не с любовью, но со страстью. Играя, она словно бросала вызов всему миру — она будет целовать его, потому что так ей хочется. И с похожей на цинизм бесшабашностью, отбросив всё, чему, казалось бы, он повиновался, он отвечал на ее вызов.

Она была поистине прекрасна тогда, открытая ему, сияющая, трепещущая, такая беззащитная и так греховно, так трогательно желающая рискнуть. Ее желание пробуждало в нем род безумия. Как трепещущий цветок, широко раскрытый яркому солнцу, она искушала его, бросая ему вызов, и он принимал этот вызов, в глубине души утверждаясь в чем-то. Но под маской веселости в трогательной безрассудности ее таились готовые пролиться слезы. И эти слезы почти сводили его с ума, заставляя изнемогать от желания и муки, единственным утолением которых было телесное обладание.

И вот такие, дрожащие, испуганные, они вернулись в кухню к ее родителям, где опять нацепили личины. Но в душах у обоих пробудилась жажда, утолить которую они были не в силах. Эта жажда обостряла и будоражила все их чувства, становившиеся ярче и выразительнее. Но подспудно во всем этом таилось острое чувство временности, мимолетности того, что с ними происходило. Для обоих это являлось великолепным утверждением себя; он утверждал себя в ее глазах, чувствуя себя бесконечно и неотразимо мужественным; она же утверждалась в его глазах и перед ним, ощущая бесконечную свою желанность, а значит, и силу. И что же, в конечном счете, могла породить такая страсть, если не чувство предельной самоценности обоих — его и ее, в противовес всему остальному миру? Там, где все конечно и печально, душа человеческая в предельной самоценности своей взыскует бесконечности.

И тем не менее, так это началось, так зародилась эта страсть, которой суждено было развиться, — страсть Урсулы познать пределы своей личности, ограниченной и обрисованной противоположностью его личности. Она училась познавать и определять себя по контрасту с ним, лишь в противопоставлении с мужской его сущностью она могла достигать предельного самовыражения, самовыражения женской своей сущности — о, предельно женской — и торжествующей на краткий миг в абсолютном утверждении себя в противоборстве с мужчиной и в противопоставлении ему.

На следующий день, когда он крадучись зашел за ней, она отправилась с ним в церковь. Ее отец мало-помалу ополчился на него, мать же становилась все сердитее и суровее с ней. Но гнева своего родители не проявляли, будучи от природы людьми терпимыми.

Они

вместе, Урсула и Скребенский, дошли до церкви и поспешили укрыться в ней. Внутри было сумрачно, солнечный полуденный свет не достигал сюда, но каменные своды словно излучали мягкий свет, и свет этот был приятен. Витражи горели рубином и кобальтом, служа как бы волшебной завесой потаенным сводам.

— Какое отличное место для rendez-vous! — шепнул он озираясь.

Она тоже оглядела знакомую до мелочей церквь. От сумрака и тишины вокруг холодело сердце. Но глаза Урсулы горели вызовом. Здесь, именно здесь она утвердит свою неукротимую женскую сущность, здесь, и никак иначе. Здесь раскроет она пламенеющий цветок своей женственности, в этом сумраке, напоенном страстью более, чем самый яркий свет.

Секунду помедлив в отдалении друг от друга, они упрямо устремились к долгожданному соединению. Он обхватил ее руками, она приникла к нему всем телом и, прижимая ладони к его плечам и спине, словно погрузилась в познание чего-то сквозь него и за пределами его молодого упругого тела. А тело его было таким красивым, твердым и в то же время таким бесконечно податливым и послушным ее воле. Она протянула ему губы и стала пить его поцелуй, самозабвенный и полный, становившийся все полнее и полнее.

И это было хорошо, очень, очень хорошо. Она словно полнилась этим поцелуем, насыщаясь им, как ярким и сияющим солнечным теплом. И внутри у нее все загоралось блеском, солнечный свет, этот восхитительный напиток, достигал глубин ее сердца.

Оторвавшись, она взглянула на него — сияющая, бесконечно и совершенно прекрасная, полная радости и сияния, как освещенное солнцем облако.

Но ему вид этого сияния и довольства был горек. Она смеялась над ним, слепая к его чувствам, до краев полная собственным блаженством и уверенная, что и он чувствует то же самое. Сияя, как ангельское видение, она вышла с ним из церкви, ступая так, словно ноги ее были солнечные лучи, а шла она по ковру из цветов.

Он шел рядом, и душа его была напряженно сжата, в то время как тело ощущало неудовлетворенность. Неужели могла она с такой легкостью восторжествовать над ним? Ибо в этот момент никакого блаженного самодовольства он не чувствовал, а чувствовал лишь боль и смутный гнев.

Была середина лета, и уже кончался сенокос. К субботе сено будет убрано, и в субботу же Скребенскому предстоял отъезд. Оставаться дольше он не мог.

Решив уезжать, он стал с ней особенно нежен и целовал ее особенно ласково, крепко, проникновенно, с мягкой настойчивостью, опьянявшей обоих.

В пятницу перед самым отъездом он встретил ее у школы и пригласил выпить с ним чаю в городе. А потом на автомобиле отвез ее домой.

Поездка на автомобиле явилась для нее огромным и восхитительным приключением. Скребенский и сам почувствовал гордость, что смог доставить ей это заключительное удовольствие. Он видел, как горели глаза Урсулы от романтичности этого путешествия. Она вскидывала голову и потряхивала волосами, как жеребенок, необузданный в своем веселье.

На углу автомобиль накренило на резком повороте, и Урсула, покачнувшись, прислонилась к Скребенскому. Прикосновение заставило ее ощутить его близкое присутствие — в стремительном и властном порыве она нащупала его руку и сжала ее в своих, тесно, слитно, как в детстве.