Раковый корпус
Шрифт:
От большого ли кресла или от ослабших плеч она не выглядела сейчас крупной, большой женщиной. Она уменьшилась.
– Понимать, может быть, и понимаю, Людочка, но не разделяю. А почему уж вы так сразу об операции?
– Ну, надо быть ко всему…
– А почему вы тогда не пришли раньше? Уж вы– то – знаете…
– Да вот так, Дормидонт Тихонович! – вздохнула Донцова. – Жизнь такая, крутишься, крутишься. Конечно, надо было раньше… Да не так-то у меня и запущено, не думайте! – К ней возвращалась её убыстрённая деловая манера. – Но почему такая несправедливость: почему меня, онколога, должна
– Никакой тут несправедливости нет, – басовостью и отмеренностью очень убеждал его голос. – Напротив, это в высшей степени справедливо. Это самое верное испытание для врача: заболеть по своей специальности.
(В чём же тут справедливо? В чём тут верно? Он рассуждает так потому, что не заболел сам.)
– Вы Паню Фёдорову помните, сестру? Она говорила: «Ой, что это я неласковая с больными стала? Пора мне опять в больнице полежать…»
– Никогда не думала, что буду так переживать! – хрустнула Донцова пальцами в пальцах.
И всё-таки сейчас она меньше изводилась, чем всё последнее время.
– Так что ж вы у себя наблюдаете?
Она стала рассказывать, сперва в общих чертах, однако он потребовал дотонка.
– Но, Дормидонт Тихонович, я совсем не собиралась отнимать у вас субботний вечер! Если вы всё равно приедете смотреть меня на рентгене…
– А вы не знаете, какой я еретик? что я и до рентгена двадцать лет работал? И какие диагнозы ставили! Очень просто: ни одним симптомом – не пренебречь, все симптомы – в порядке их появления. Ищешь диагноз такой, чтобы сразу все симптомы охватил – он-то, голубчик, и верен! он и есть! С рентгеном – как с фотоэкспонометром или с часами: когда они при тебе – совсем разучаешься определять на глаз выдержку, по чувству – время. А когда их нет – быстро подтягиваешься. Врачу было трудней, да больным легче, меньше исследований.
И Донцова стала рассказывать, дифференцируя и группируя симптомы и заставляя себя не упускать тех подробностей, которые могли бы потянуть на тяжёлый диагноз (хотя невольно хотелось что-то упустить и услышать: «так ерунда у вас, Людочка, ерунда»). Назвала она и состав крови, плохонький состав, и РОЭ повышенное. Он выслушал её сплошно, стал задавать вопросы ещё. Иногда кивал, как о лёгком, встречающемся у каждого, а «ерунда» всё-таки не сказал. У Донцовой мелькнуло, что, по сути, он уже, наверно, вынес и диагноз, и даже можно прямо сейчас спросить, не дожидаясь дня рентгена. Но так сразу, так прямо спросить и, верно ли, неверно, что-то узнать – вот прямо сейчас узнать – было очень страшно. Надо было непременно оттянуть, смягчить несколькими днями ожидания!
Как дружески они разговаривали, встречаясь на научных заседаниях! Но вот она пришла и призналась в болезни – как в преступлении, и сразу лопнула струна равенства между ними! Нет, не равенства – равенства с учителем никогда и не было, но резче того: своим признанием она исключала себя из благородного сословия врачей и переводила в податное зависимое сословие больных. Правда, Орещенков не пригласил сейчас же прощупать больное место. Он всё так же разговаривал с ней как с гостьей. Он, кажется, предлагал ей состоять в обоих сословиях сразу, – но она была смята и не могла уже держаться по-прежнему.
– Собственно, и Верочка Гангарт сейчас такой диагност, что я могла бы ей вполне довериться, –
Орещенков всё смотрел и смотрел на неё. Сейчас Донцова плохо видела, но уже два года как в его неуклонном взгляде замечала она как бы постоянный присвет отречённости. Это появилось после смерти его жены.
– Ну а если придётся всё-таки… побюллетенить? Значит, за себя Верочку?
(«Побюллетенить»! Он нашёл мягчайшее из слов! Но значит, у неё не ничего?..)
– Да. Она созрела, она вполне может вести отделение.
Покивал Орещенков, взялся за струйчатую бородку:
– Созрела-то созрела, а – замуж?..
Донцова покрутила головой.
– И моя внучка так. – Орещенков без надобности перешёл на шёпот. – Никого себе не найдёт. Непростое дело.
Углы его бровей оттенком перемещения выразили тревогу.
Он сам настоял не откладывать нисколько, а посмотреть Донцову в понедельник.
(Так торопится?..)
Наступила, может быть, та пауза, от которой удобно встать и откланяться с благодарностями. И Донцова поднялась. Но Орещенков заупрямился, что она должна выпить стакан чаю.
– Да я совсем не хочу! – уверяла Людмила Афанасьевна.
– Зато я хочу! Мне как раз время пить чай.
Он таки тянул, тянул её из разряда преступно-больных в разряд безнадёжно-здоровых!
– А молодые ваши дома?
«Молодым» было по столько же лет, как и Людмиле Афанасьевне.
– Нет. И внучки нет. Я один.
– Так это вы ещё и хозяйничать для меня будете? Ни за что!
– Да не буду я хозяйничать. Термос – полный. А разные там кексы и блюдечки из буфета – ладно, достанете вы.
И они перешли в столовую и стали пить чай на уголке квадратного дубового стола, на котором вполне мог бы станцевать и слон и который бы ни в какую дверь отсюда, наверно, не выпятился. Настенные часы, тоже не молоденькие, показывали ещё не позднее время.
Дормидонт Тихонович стал говорить о внучке, о своей любимице. Она недавно кончила консерваторию, играет прелестно, и умница, что не часто среди музыкантов, и привлекательна. Он и карточку её новую показал, но говорил немногословно, не претендуя занять внучкой всё внимание Людмилы Афанасьевны. Да всё внимание она и ничему уже не могла бы отдать, потому что оно разбилось на куски и не могло быть собрано в целое. Как странно было сидеть и безпечно пить чай с человеком, который уже представляет размеры опасности, который, может быть, уже и дальнейший ход болезни предвидит, а вот же – ни слова, только пододвигает печенье.
Был повод высказаться и ей, но не о разведенной дочери, о которой слишком наболело, а о сыне. Сын достиг восьмого класса и тут осознал и заявил, что учиться дальше он не видит никакого смысла! И ни отец, ни мать не могли найти против него аргументов, все аргументы отскакивали от его лба. – Нужно быть культурным человеком! – «А зачем?» – Культура – это самое главное! – «Самое главное – это весело жить». – Но без образования у тебя не будет хорошей специальности! – «И не надо». – Значит, будешь простым рабочим? – «Нет, ишачить не буду». – На что ж ты будешь жить? – «Всегда найду. Надо уметь». Он связался с подозрительной компанией, и Людмила Афанасьевна тревожилась.