Ранней весной (сборник)
Шрифт:
— Мам, а я знаю одну девушку, которая целовалась в шестнадцать лет, — сказала Наташа.
— Ну и дура твоя девушка! — все еще переживая свое, отозвалась мать.
«Неужто знает Парамониха твердый Степанов рот, знает, как упирается в спину, в косточку хребта, его большой теплый кулак, слышит его сердце рядом со своим сердцем?»
Забыв о Наташе, Марья Васильевна в странной рассеянности повернулась и побрела из дому невесть куда. Степан принадлежит ей, никто не смеет посягать на него! Пускай они редко бывают теперь вместе — дом полон посторонних людей, — пускай даже отдалились
После разговора с матерью Наташа стояла в раздумье, чертя на земле полукружия вытянутым носком туфли. «Дура!..» Нет, с матерью стало совсем неинтересно, от нее не дождешься теперь ни отклика, ни совета. Ну и пусть!
…Когда Наташа прибежала к вязу, что над рекой, Женьки на месте еще не было. Он работал в депо и мог отлучиться только в обеденный перерыв, с часу до двух. Наташа легла в сухую метельчатую траву у самого берегового скоса. Внизу река крутила быстрые водоворотики, над головой рябина свесила гроздь ярко-красных ягод, тронутых голубоватым налетом первого утренника. Между верхушкой рябины и синим сводом неба низко над землей плыла мягкая сизая тучка с белесой сердцевиной и белыми закраинами. Тучка остановилась над девушкой и деревом и враз обсыпала их сухой холодной крупкой. Наташа даже не успела вскочить, как все ее платье, волосы, лицо, руки и ноги покрылись хрупкими, тут же таявшими крошинками льда.
А тучка, просыпав свое добро, облегченная, побежала дальше.
Наташа все еще отряхивалась, когда подошел Женька. Рыжий, огненный хохолок торчал на его макушке, загорелое лицо и руки сплошь усеяны веснушками, как гречкой, ясные карие глаза смотрели на девушку с отчаянной ласковостью, и на какой-то миг весь мир померк для Наташи.
Они уселись на зеленую скамью, Женька взял ее за руки и осторожно потянул к себе.
— Не надо, Женя! — сказала Наташа.
— Почему не надо?
— Нет, нет… В шестнадцать лет не целуются, я узнавала.
— Почему?
— Потому что еще рано.
— Но мне же восемнадцать!
— Тебе можно, а мне нельзя.
— С кем же я стану целоваться, если тебе нельзя?
— Не знаю, Женя, — огорченно сказала Наташа. — Но мне нельзя, понимаешь, нельзя!
— Все-таки я не понимаю, почему нельзя, если ты все равно выйдешь за меня замуж?
— Я уйду, Женя, — грустно сказала Наташа и немного подвинулась к нему.
— А я и вовсе уеду! — сказал Женька и чуть подвинулся к Наташе.
— Куда?
— На Байкал… или на Южный Сахалин! — глядя прямо перед собой, ответил Женька.
— Возьми меня с собой! — сказала Наташа так искренне и смятенно, что у Женьки сжалось сердце.
— Ты же говорила, что отсюда никуда не уедешь?
— Ну, говорила… А теперь хочу уехать, мне здесь нехорошо.
— А как же со школой?
— Я брошу школу… Там буду доучиваться.
— Нет, тебе надо кончить школу, всего год остался. Знаешь, что? — решительно сказал Женька. — Можешь со мной не целоваться. Я все равно без тебя никуда не уеду. А потом уедем вместе куда хочешь!
— Правда, Женечка? — Наташа поцеловала Женьку в загорелую веснушчатую щеку.
— Правда, — сказал Женька и поцеловал Наташу в подбородок
Наташе было тепло и нежно, и Женька был ей милее и роднее, чем всегда.
— Наташа! — сказал Женька переполненным голосом и хотел поцеловать ей руку.
— Ты с ума сошел! — Наташа в смущении отдернула руку.
Их разлучил гудок. Долгий, требовательный, он ворвался в приречную тишь, как зов другого, напоенного нетерпением, суетливой горячкой большого мира.
— Опаздываю! — охнул Женька, вскочил и вдруг припал губами к теплой от солнца Наташиной голове. Исчезло все вокруг, исчезло время, а когда вернулось мгновенным перестуком сердца и вернулся простор, Женьки уже не было.
Наташа вздохнула, глубоко, жалобно и счастливо, и опустила голову под бременем своей новой зависимости. Она даже всплакнула от полноты счастья и горя и едва успела вытереть слезы, как из-за берегового бугра показались знакомые археологи и с ними Колька. Они неслышно подплыли к берегу на своих надувных резиновых лодках. Археологи поздоровались с Наташей, сняв выгоревшие кепки, а Колька помахал ей рукой. Они уже прошли вперед, когда Наташа крикнула:.
— Колька! Погоди…
Она окликнула брата, подчиняясь тому безотчетному, смутному порыву, который часто двигал ее поступками. Колька обернулся, что-то сказал археологам и подбежал к сестре.
Быть может, оттого, что Наташа собиралась доверить брату нечто тайное и важное, она увидела его как-то по-новому. Словно впервые заметила она, как разительно изменился Колька за последний год. Ему не было и четырнадцати, а он казался Женькиных лет: долговязый, серьезный, худой, с давно не стриженными волосами, которые вились колечками на длинной загорелой шее. Прежде он был похож на отца — невысокий, плотный, с круглой крепкой головой, а теперь весь утончился, вытянулся, и отцовы остались в нем лишь глаза, синие, добрые, задумчивые. «В кого он такой в нашей семье? — подумала Наташа. — Да в меня же!» — радостно ответила она себе. Это впервые узнанное сходство с братом наполнило ее ощущением глубокого телесного родства с ним.
— Чего ты такой важный, Колька? Отрыли что-нибудь?
— Мы нашли сосуд пятого века. — Колька улыбнулся, показав белые, теснящие друг дружку зубы.
Наташа отметила про себя это «мы», но придираться не стала.
— Слушай, Колька, — сказала она решительно и быстро. — Я сегодня стала невестой Женьки.
— Ну да?.. — потрясенно произнес Колька.
— Вот кончу школу, и мы уедем в Сибирь или на Южный Сахалин.
— А ты сказала матери?
— Нет, — Наташа помрачнела. — Я хотела, но она ничего не слышит… Колька, что сталось с нашей матерью?
— А что? — Колька потупился.
— Она веселая была, смелая, ну совсем не такая… Разве ты не замечаешь?
— Замечаю.
Теперь Наташе казалось, что она окликнула Кольку вовсе не затем, чтобы поделиться с ним своей тайной радостью: ее мучила жалость к матери, страх за нее.
— А что мы можем сделать? — беспомощно сказал Колька. — Вот если бы отец…
— Попробуй, заговори с отцом о матери, дурак! — перебила Наташа. — Знаешь, Колька, я все боюсь, что что-то плохое случится.