Ранние грозы

Крестовская Мария

Но Вабельский прервал ее сомнения, заговорив вдруг слегка обиженным и грустным тоном:

– Ну, не будем говорить об этом, если на это так трудно и страшно решиться. Мне обидно только одно: что вы так мало доверяете мне и можете думать, что я когда-нибудь решусь предложить вам что-нибудь такое, что может быть предосудительно для порядочной женщины! Вам, которую я так безгранично уважаю.

Марья Сергеевна сконфуженно вспыхнула, испугавшись и смутившись, что он мог заподозрить ее в таких мыслях. Ей было это

очень неприятно. Она так безусловно доверяла ему, и уж конечно не желала обижать его, а такое предположение легко могло задеть и оскорбить его.

– Нет, пойдемте! – воскликнула она решительно, чувствуя себя перед ним ужасно виноватою. – Я ничего подобного не думала и если бы не доверяла вам так глубоко, то разве поехала бы с вами сюда, разве была бы так откровенна? Как могли вы это подумать?

– Я невольно должен был это подумать, – продолжал он все тем же грустно-оскорбленным тоном, – потому что иначе, право, трудно объяснить себе ваш страх и недоверие к таким, в сущности, пустякам. Но хватит об этом. Если вы не хотите и сомневаетесь, прилично ли это, следовательно, никакой и речи быть не может…

– Да неправда! – воскликнула она горячо. – Совсем я не сомневаюсь и, напротив, пойду с большим удовольствием!

– Нет, дорогая барыня, я ведь знаю женщин: сначала согласятся, а потом будут мучиться да раскаиваться, да хорошо ли я сделала, да прилично ли это – ах, не вышло бы каких-нибудь сплетен и т. д. Право, – прибавил он, смеясь, – я совсем еще не так голоден, чтобы подвергнуть вас такой пытке!

– Ну, вот, – сказала она, сконфуженно улыбаясь. – Теперь, значит, уже я должна вас просить!..

Он тоже засмеялся, и опять крепко пожал ей руку.

– Ну, нет, – сказал он, повеселев, – этого, положим, не будет, уж если вы такая милая и великодушная, что даже решаетесь совсем расхрабриться, чтобы только накормить меня, то уж, конечно, я не заставлю себя долго упрашивать! Итак, идем!

– Идем, – повторила она смущенно, но весело.

Он крепко прижал к себе ее руку, и они пошли, болтая и смеясь гораздо веселее, чем сначала.

Когда они подошли к ресторану, который весной был самым модным и любимым местом петербургской публики, стекавшейся туда по вечерам после катанья на Стрелке, он был уже почти полон, и у подъезда стояло несколько экипажей.

Но на Марью Сергеевну, как только она подошла к подъезду, опять напали чувство страха и неловкость, и почему-то боясь встретиться со знакомыми, она попросила Вабельского занять лучше маленький отдельный кабинет, чем сидеть в саду на виду у всей этой публики, невольно смущавшей ее.

Вабельского тут, по-видимому, все хорошо знали, и, как только они вошли, один из лакеев бросился к ним навстречу с той стремительной почтительностью, с которой они встречают обыкновенно уже давно знакомых им и щедрых гостей.

Марья Сергеевна

тревожно поднималась вверх по лестнице за Вабельским и поспешно бежавшим впереди татарином с круглой черной головой и с широким безукоризненно гладко выбритым лицом.

Когда они вошли в маленький кабинет, выходивший окнами прямо на Неву, татарин, все с той же стремительностью, бросился сначала к Вабельскому, помогая ему снимать пальто, а потом к сервированному уже столу, блестевшему своей белоснежной скатертью, наскоро обмахивая приборы висевшим у него на плече чистым полотенцем.

Когда Вабельский заказал ужин и вино и татарин убежал исполнять его поручение, он подошел к застенчиво сжимавшей перчатки Марье Сергеевне и с серьезным, почти строгим выражением на лице крепко поцеловал ей руку.

– Это за то, что верите мне…

Она чуть-чуть покраснела и с улыбкой ответила на его пожатие.

– Ну-с, а теперь, милая трусиха, – перешел он опять на шутливый тон, – позвольте мне вашу накидку и затем будьте как дома! И помните, – прибавил он, смеясь, – что вы сами пригласили меня, а потому должны быть теперь любезною хозяйкой и занимать своего гостя.

Она смеялась, но чувствовала себя еще не совсем ловко. Такое чувство случалось ей, бывало, испытывать еще в детстве, когда, шаля, она знала, что это дурно и что ее за это накажут, и все-таки не могла удержаться и продолжала шалить.

Вся эта ресторанная обстановка, которую ей случалось видеть так редко, занимала и интересовала ее, и она с любопытством оглядывалась кругом, прячась за занавеси, выглядывала в сад, рассматривая сидевшую там публику. Ей было как-то и смешно, и забавно, и весело, и жутко на душе отчего-то.

Вабельский был тут завсегдатай и знал почти всех и, стоя возле нее, показывал ей разных своих знакомых, называя их имена, а про некоторых рассказывал даже целые биографии.

К своему удивлению, Марья Сергеевна увидела тут и нескольких своих знакомых даже среди дам, и это успокоило ее, тем более что общий вид всей публики был крайне порядочный и даже фешенебельный.

Она стала развязнее, смелее и весело шутила и смеялась, слушая Вабельского.

– Ну-с, а теперь сядем, – сказал он, когда татарин внес поднос с первыми закусками.

Вабельский велел придвинуть стол к самому окну, так, чтобы им были видны Нева и весь противоположный берег, казавшийся издали очень красивым и как бы утонувшим в садах и зелени.

Из сада им были слышны веселые голоса и смех сидевшей внизу публики, звон посуды и хлопанье пробок из бутылок, а с противоположного берега доносились звуки музыки и свистки проплывавших поминутно по реке небольших пароходиков.

И Марье Сергеевне во всем и во всех чувствовалось какое-то особенное, новое для нее оживление, невольно заражавшее и ее самое.