Ранние грозы
Шрифт:
Павел Петрович подошел к столу и позвонил.
Марья Сергеевна вздрогнула.
– Что вы хотите делать? – тревожно спросила она.
– Послать за Наташей.
– Как, сейчас?!
Это «сейчас», которым решится все и после которого уже, действительно, все кончится, вдруг охватило ее всю таким ужасом и тревогой, что она готова была умолять мужа об отсрочке решения хоть на несколько еще дней.
Потерять, быть может, и последнюю даже надежду сейчас же она была не в силах.
Ей вдруг вспомнилось, что она еще сегодня утром сделала дочери
Но Павел Петрович точно угадал ее мысли и понял этот молящий взгляд ее прекрасных глаз, когда-то так любимых им.
– Лучше покончить разом.
Вошла горничная с вопросом: «Что прикажете?»
– Попросите сюда барышню. Скажите, что я прошу ее прийти сейчас же.
Горничная вышла.
Марья Сергеевна вдруг опять глухо зарыдала и бессильно упала в кресло.
II
Феня, шурша накрахмаленными юбками своего розового ситцевого платья, вошла в комнату барышни, которую все еще, по старой привычке, продолжали называть детскою.
Барышня сидела у своего маленького столика, низко наклонив над книгой свою темно-русую головку, причесанную по-гимназически в одну косу с черным бантом.
Лампа слегка освещала ее профиль с совершенно теми же чертами, что и у отца, только более тонкими, женски-смягченными и не потерявшими еще детского, слегка округленного контура.
– Пожалуйте к папаше.
Наташа испуганно вздрогнула, как человек, которого разом оторвали от занятий.
– Что?
– К папаше пожалуйте.
Она все еще не совсем пришла в себя и, казалось, мало понимала, что говорила ей Феня. Слово «к папаше» удивило ее: он в такие часы редко отрывал ее от занятий, – для этого надо было что-нибудь особенное.
– К папаше? – повторила она с удивлением. – Зачем же?
Феня слегка усмехнулась на вопрос барышни.
– Уж этого не знаю-с, мне не сказывали – позвонили только и велели позвать вас.
Наташа посмотрела в лицо Фени. Какое-то неясное предчувствие шевелилось в ее душе.
Феня помолчала с секунду и вдруг тихо добавила, точно поясняя этим что-то:
– И барыня там.
– Мама!
Внезапный, жуткий холод охватил Наташу.
– Плачут-с… – совсем уже таинственно шепнула Феня.
Теперь Наташа смутно начала угадывать что-то тяжелое, страшное.
– Ну хорошо, иди; я сейчас.
Она подождала, пока Феня вышла; ей не хотелось, чтобы горничная что-нибудь поняла по ее испугу. Когда дверь за Феней затворилась, Наташа тревожно поднялась со стула.
«Вот оно, началось…»
И по лицу ее вдруг разлился совершенно детский страх, и ей страшно захотелось заплакать.
– Господи, Господи! –
– Господи, Господи, помоги мне, помоги!.. – шептала она, прижимая к горячим губам маленький крестик и взглядывая полными слез глазами в угол комнаты, где над ее постелью теплилась лампадка перед иконой Божией Матери…
Пройдя через комнату матери в гостиную и большую залу, куда выходил кабинет отца, Наташа на мгновение остановилась перед его дверью.
Сердце ее сильно билось и она стояла, пугливо прислушиваясь у двери, боясь и не решаясь сразу отворить ее.
В кабинете все было тихо, по-видимому, «они» молчат… Верно, ждут ее!
– О Господи, Господи! – Она перекрестилась в последний раз и резко отворила дверь.
Отогнутая тяжелая портьера тихо зашуршала. Марья Сергеевна рванулась к дочери, но Павел Петрович остановил ее легким движением руки.
Наташа, вся бледная, серьезным взглядом окинула мать и отца.
Да, да, это то, о чем она думала…
На мгновение в кабинете опять настала мучительная тишина, никто не начинал первый, точно каждый бессознательно старался оттянуть хоть на мгновение страшный вопрос. Павел Петрович, с угрюмым лицом и согнувшись всем корпусом, как будто страшная тяжесть давила его, сидел опять в своем большом кресле у письменного стола.
– Видишь ли, Наташа, мы позвали тебя… – начал он, несколько запинаясь и не глядя ни на дочь, ни на жену, – обстоятельства складываются так, что мы… с Марьей Сергеевной должны… жить порознь, – договорил он твердо и резко. – Ты знаешь, Наташа, что мы оба любим тебя, и нам одинаково трудно расстаться с тобою, но… Один из нас двоих все-таки должен с тобою расстаться…
Голос его, несмотря на видимые усилия, слегка дрожал и прерывался. Он мельком, стараясь побороть себя, взглянул на дочь. Она стояла все также молча, придерживаясь рукой за кресло, и только по ее побледневшему личику покатились вдруг крупные слезы.
– Если бы тебе было пять-шесть лет, мы бы решили это без тебя. Но теперь ты уже не ребенок, у которого привязанности почти бессознательны… И потому… ты должна решить сама, с кем… с кем ты хочешь остаться…
И он замолчал, остановив пристальный взгляд на дочери.
Марья Сергеевна тоже впилась в нее жадными страдающими глазами.
Теперь от этой девочки в коротком гимназическом платьице и черном переднике, почти ребенка, зависела участь двух людей: и каждый из них ждал с мучительной тревогой и болью – что она скажет. Но она молчала, и ни одна складка не шевелилась на ее платье; казалось, она вся застыла, и только по ее побледневшему и вдруг точно состарившемуся лицу продолжали беспомощно, по-детски, катиться крупные слезы.
Прошла почти минута, мучительная и бесконечная в этом напряженном ожидании…