Ранние всходы
Шрифт:
II
Утром на другой день Анохин проснулся в таком радостном настроении, что решил первым делом не итти на службу. Это случилось с ним еще в первый раз, что без всякой "уважительной причины" он не пошел на службу. -- Да, здоров и не пойду...-- думал он вслух, точно с кем спорил.-- Возьму и не пойду. Ха-ха... Что вы с меня возьмете? Его превосходительство господин действительный статский советник не желает итти на службу... Вы думаете, он болен -- ошибаетесь, милостивые государи. К чаю Елена Федоровна обыкновенно не выходила, а тут вышла, кислая, усталая, озлобленная. Василий Васильич поцеловал у неё руку и посмотрел улыбающимися глазами. -- Вам весело?-- кисло спросила она.-- О, я вполне понимаю вашу радость, которую вы столько времени и так искусно скрывали... Когда я умру, тогда вы... -- Никто не умрет, Елена... Мы с тобой будем бессмертны, потому что у нас будет внук. Назовем его Ванькой... Иван Евгеньич Анохин... Нынче всё Вадимы, да Евгении, да Борисы, а я хочу, чтобы был Ванька. Понимаете, сударыня, что сие значит? А я сегодня на службу не пойду... Не хочу, и конец делу. Его превосходительство загулял... Елена Федоровна слушала мужа и не верила собственным глазам. Базиль, действительно, помешался. И на чем может человек свихнуться -- удивительно! Это уже настоящий "пунктик", как говорят модные дамские доктора. Она осторожно сделала мужу небольшой экзамен и убедилась, что во всем остальном он нормален, за исключением своего пунктика. -- Знаешь, что я сделаю, старуха?-- говорил Василий Васильич, кончив чай.-- Ни за что не угадаешь... да. Возьму и пойду гулять. Хорошо? -- Как гулять? -- Да так... Надену шубу, калоши, шапку и пойду гулять, чорт возьми. Ведь другие гуляют, и я хочу гулять. Отчего, в самом деле, я не могу гулять? "Он совсем готов..." -- с ужасом думала Елена Федоровна. У неё сейчас же составился план, как она устроит консилиум психиатров, и по пути придумала уже себе соответствующий костюм, костюм женщины, подавленной семейным несчастьем. -- Ты не замечаешь во мне ничего особенного?
– - спрашивал Василий Васильич горничную Дашу, когда она в передней подавала ему шубу. -- Никак нет-с, барин... Тот же вопрос был предложен швейцару Григорию, который оказался находчивее Даши и сделал вид "человека", уверенного, что ему дадут на чай. Барин отвалил ему целую рублевку и почему-то сказал: -- А ты, братец, старайся... -- Вот как стараемся, ваше высокопревосходительство. Значит, завсегда готовы... "А ведь этот Григорий хороший человек,-- подумал Анохин.-- Разве швейцар не может быть хорошим человеком? Даже очень просто... И горничная Даша тоже хорошая. Нужно ей дать на булавки, а то узнает, что швейцару "дадено", и будет дуться на барина". Василий Васильич вообще не выносил недовольных лиц. На улице Анохин встретил лихача Ефима, -- он тоже оказался хорошим человеком, хотя ему и приходилось платить за Эжена и за Катю. -- Ну что, Ефим? Как поживаешь? -- Покорнююще благодарим, ваше превосходительство... Анохин пошел пешком прямо к Николаевскому мосту, и Ефим удивлялся, что хороший барин взял не ту "линию". Зимнее утро было такое хорошее, бодрое, с легким снежком. По тротуарам сновала разная утренняя публика, оживленная морозцем. Анохин вглядывался в лица и удивлялся, что попадаются всё такие хорошие люди. Особенно много таких хороших людей было на Николаевском мосту. Ученики академии художеств, швейки, самые простые мужики в полушубках -- все были хорошие. Василий Васильич даже удивился, что раньше совсем не замечал, как много хороших людей в Петербурге, а на Васильевском острове в особенности. Он даже остановился, закурил папиросу (это было ему воспрещено докторами, но сегодня докторов не существовало) и глазел кругом, как убежавший из школы школьник. Ничего подобного он давно не испытывал, точно помолодел на тридцать лет. "Что же, и буду стоять вот тут,-- подумал он с упрямством самостоятельного человека.-- Я такой же человек, как и все другие, и ничем иным быть не желаю. Отлично..." Его несколько смутило, когда мимо прошел знакомый министерский курьер и сделал под козырек. Ему вспомнилась своя служба, чиновники, отбывание служебных часов, но это был всего один момент. Этого больше не существовало, то-есть на сегодняшний день. Легкий зимний
– - спохватился старик.-- Нужно итти... Последняя мысль сама собой разрешила вопрос. Да, именно итти... Он вернулся на академическую набережную, полюбовался сфинксами, а потом круто повернул к Румянцевскому скверу. На Петропавловской крепости часы пробили одиннадцать. Однако как быстро летит время... По второй линии Анохин вышел на Средний проспект, потом повернул налево, делая круг. Здесь "хороших людей" было уже значительно меньше, сравнительно с Николаевским мостом, но всё-таки попадались. На углу одной линии Анохин остановился и подумал вслух: -- А вот возьму и пойду... да. Дом номер сто двенадцать, квартира шестьдесят три... Вероятно, она дома и очень удивится. Я ей всё, всё скажу... Она будет очень рада. Через пять минут Анохин уже сидел в маленькой комнатке и смотрел улыбавшимися глазами на Честюнину. -- Маша, ты думаешь, что я пришел к тебе потихоньку от жены? Представь себе, что нет... Положим, она не знает, куда я пошел, но я ей расскажу, что был у тебя. Мало того: я непременно желаю видеть Елену Петровну. -- Дядя, тебе достанется... -- А вот и нет. Ничего знать не хочу... Идем сейчас к ней. Ведь это, кажется, недалеко отсюда? -- С удовольствием, дядя... Всего два шага. Дорогой Анохин объяснил племяннице главную мысль, которая занимала его всё утро. Да, нужно жить просто, по-хорошему, на совесть, как говорит швейцар Григорий, когда впадает в философское настроение. Честюнина узнала дальше, что этот Григорий очень почтенный и вообще хороший человек и что звание швейцара еще не обязывает быть только "человеком", который смотрит на весь мир с точки зрения получения на чаек. Анохины-потомки занимали две крошечных комнаты, а рядом занимал комнату Сергей Петрович, не ускользнувший от опеки сестры даже по выходе её замуж. Елена Петровна встретила гостя с большим изумлением и в первые минуты свидания не знала, что ей говорить и что делать. -- Я давно собирался к вам...-- сообщил Василий Васильич.-- Но этого не хотела жена. Знаете, в характере каждой женщины есть известный деспотизм, и мы, в качестве сильного пола, должны с этим мириться поневоле, хотя и не всегда. Я этим совсем не хочу сказать, что и в вас подозреваю тоже деспота... Это было уже совсем смешно, и Честюнина заметила: -- Дядя, я тебя совсем не узнаю сегодня... -- От радости, голубчик... Вот Елена Петровна виновата... Последняя фраза заставила Елену Петровну вспыхнуть. Она вообще заметно помолодела и сделалась красивее, что её даже конфузило. Анохин опять почувствовал, что сказал лишнее, и молча поцеловал руку у "потомки". В этот момент вошел Сергей Петрович. Он всегда приходил "на голоса", как другие ходят "на огонек". -- Ах, это вы...-- здоровался он с Анохиным.-- Вот кого не ожидал встретить. Впрочем, всё бывает на свете... -- Да, и даже очень бывает...-- рассеянно отвечал Василий Васильич, любуясь снохой -- она была так мила в своем смущении.-- Я, знаете, того.... Одним словом, не пошел на службу. -- Скоро должен притти Евгений Васильич,-- заметила Елена Петровна, чтобы переменить разговор. -- Какой Евгений Васильич?
– - спросил Анохин. -- Эжена больше нет,-- объяснила Честюнина. -- А... Что же, совершенно правильно. Пора быть Евгением Васильичем... Мне вообще не нравятся эти клички вместо настоящих имен. Нужно жить просто... Василий Васильич принялся очень красноречиво развивать свою теорию, повторяя то же самое, что говорил дорогой Честюниной. Сергей Петрович соглашался в принципе, но требовал более точной формулировки вопроса. -- Вот и всегда так,-- возмущался Анохин.-- Вся голова уставлена полочками, и на каждой полочке формулировочка, то-есть мертвая фраза. Разве можно формулировать жизнь? -- Однако вы же сами первый её формулируете... Завязался жаркий спор, причем противные стороны самым добросовестным образом старались не понимать друг друга. Елена Петровна безуспешно делала брату некоторые предупредительные знаки. -- Позвольте, я вам объясню примером,-- заявлял Василий Васильич, изнемогая от понесенных затрат энергии.-- Зачем я пришел сюда? Что я сегодня думал целую ночь? Отчего я не пошел сегодня на службу? Очень просто... Я думал о будущем человеке, и мне сделалось страшно за него, особенно когда я припомнил собственное детство. Да... Я видел маленький домик особнячок, с мезонином, с палисадником, со своим огородиком, своей курочкой, коровкой и так далее. Разве я мог доставить это своим детям? Я платил полторы тысячи за квартиру, пятьсот рублей за дачу, имел абонемент в опере, посещал первые представления -- и не имел самого необходимого. Кому нужны все эти глупости? А ребенку нужен свежий воздух, трудовая обстановка, отсутствие всякой роскоши, а главное, нужно, чтобы он видел настоящую жизнь. Мы сами убеждаем себя, что живем, а в сущности только притворяемся, да и притворяемся очень неискусно. Да что тут говорить, господа... Вот Елена Петровна отлично понимает меня. -- Да, я понимаю...-- ответила Елена Петровна убежденно.-- И совершенно согласна с вами. -- Вот видите?
– - обратился Василий Васильич к "публике".-- Она меня понимает, потому что она теперь живет будущим... И я думал об этом будущем. Да... Я хорошо думал и поэтому пришел вот сюда, чтобы высказать всё. -- А вы знаете, Василий Васильич, что эта теория собственного садика, собственной лошадки и собственного молочка ведет прямо к добрым порядкам доброй буржуазии?
– - заспорил Сергей Петрович.-- По-моему, такое собственное маленькое довольство делает человека меньше, связывает его нитками и лишает главного -- совести. Лучше уж самое нахальное богатство, как живой контраст вопиющей бедности, а тут успокаивающее ничтожество. За Василия Васильича горячо вступились дамы. Ведь сытый человек тоже доволен -- значит, не нужно есть? Потом, это только выгодная для всякой работы обстановка, которая ни у кого и ничего не отнимает и никого не заставляет завидовать. Есть наконец старики и дети, которым необходим здоровый скромный покой и о которых приходится заботиться, а еще лучше, если первые сами позаботятся в свое время о собственном скромном обеспечении. Занятые этим спором, никто не заметил, как вошел Эжен и слушал, стоя у дверей. Он был сегодня особенно бледен и вызвал Честюнину, когда та оглянулась. -- Что такое случилось, Эжен? -- Да... случилось... Катя застрелилась... сейчас её отправили в клинику... Пока, ради бога, ничего не говори отцу.
III
Катя, действительно, лежала в клинике Виллие, куда её перенесли из квартиры. Честюнина отправилась туда одна,-- Эжен не хотел испугать жену и остался дома. Разыскать больную ей не составляло особенного труда, потому что в этих клиниках она до некоторой степени была уже своим человеком. Катя только что была принесена из операционной комнаты и еще не успела хорошенько очнуться от хлороформа. Когда Честюнина спросила одними глазами ординатора, он только покачал молча головой. Бедняжке выпал плохой номер... Когда она пришла в себя, то с удивлением оглянулась кругом и спросила: -- Где я? -- В клинике...-- ответила Честюнина.-- Ничего, рана не опасна. -- Ах, это ты...-- обрадовалась Катя, закрывая глаза от слабости. -- Да я... Я буду дежурить около тебя. Катя выпростала руку из-под одеяла и молча пожала руку Честюниной. -- Операция кончилась?
– - спросила она, не открывая глаз. -- Да... Не будем сейчас говорить об этом. Тебе вредно волноваться. Не бойся, всё пройдет. Катя посмотрела на неё и слабо улыбнулась. -- Мне? Бояться?.. А я так жаждала смерти... и даже умереть не умела... Боже мой, боже мой... Я тебе потом всё расскажу. -- Да, да, потом, а сейчас нужно лежать спокойно. Катя посмотрела на неё с удивлением, но ничего не сказала, а только поморщилась. Потом больная забылась тревожным и тяжелым сном. Честюнина отправилась в дежурную и узнала, что больная в безнадежном положении. -- Конечно, бывают случаи, что мертвые оживают,-- заметил дежурный врач, точно желая её утешить.-- Виноват, может быть, она ваша родственница? -- Да, двоюродная сестра... -- Так... гм... Бывают удивительные случаи. Организм замечательно здоровый, но пуля прошла около сердца и засела в позвоночнике... Всё дело в том, задета или нет сердечная сумка. Хотя бывают, конечно, самые удивительные случаи... Если не ошибаюсь, вы на четвертом курсе? Да? Вот вам редкий случай для практики... Очень интересный случай. -- А сколько дней может протянуться болезнь? -- В счастливом случае дней пять... Всё дело в том, что больная очень нервный субъект. Вероятно, она падала в обморок от булавочного укола, а тут могла перенести операцию даже без хлороформа. То-есть извлечение пули при настоящем положении невозможно, и пришлось только определить её положение зондом, промыть рану и положить перевязку. Этот дежурный врач произвел своим равнодушием на Честюнину самое тяжелое впечатление, хотя она и понимала, что от человека, у которого на руках в течение года перебывают тысячи таких интересных случаев, нельзя требовать родственного участия к каждому больному. Есть вещи неумолимые, как сон или как профессиональная привычка нервов. -- Вас спрашивает какой-то господин,-- вызвала Честюнину из дежурной сиделка.-- Он там в приемной... Это был Эжен. Он сидел у стола, схватив голову руками. Честюнина увидела заплаканное лицо и умоляющие безмолвно глаза и сама очутилась в положении дежурного доктора. -- Она умерла?!.-- шепнул Эжен, не скрывая слез. -- Нет... -- Она умрет?! -- Сейчас трудно сказать что-нибудь определенное... Всё будет зависеть от температуры. -- Боже мой, боже мой...-- зарыдал Эжен, опять хватаясь за голову.-- Если бы я только мог предвидеть... Всё равно, я убью этого мерзавца с тремя фамилиями. Боже мой, боже мой... Честюнина видела, как у него дрожали руки и как тряслись побелевшие губы. -- Эжен, нужно быть мужчиной... Ты знаешь, как я её любила, и всё-таки не плачу. -- Ах, не то, совсем не то... Мы её все мало любили! Голубка моя, бедная моя... Ах, Маша, Маша... Что будет с отцом? Я жене пока ничего не сказал... Что-то такое наврал им, чтобы уехать сюда. А мне можно будет её видеть? -- Лучше подождать... Ты её только напрасно встревожишь. -- Да, да, ты всегда права, Маша... Он схватил её руки и принялся их целовать. Горячие слезы так и сыпались к ней на руки. Честюнина обняла его и поцеловала в голову. Какой был хороший этот Эжен, весь хороший... Ведь люди узнаются только в несчастье. Бурное горе Эжена передалось и Честюннной, и она должна была закусить губы, чтобы не разрыдаться. Они присели на клеенчатый диванчик, и Эжен с большим трудом рассказал, что знал о случившемся несчастье. -- Вся драма разыгралась у Парасковеи Пятницы, где Катя жила с мужем... Они последнее время очень бедствовали... Этот геройский мерзавец остался на зимний сезон без ангажемента, и Катя пропитывала его какими-то переводами и грошовыми уроками. Работу ей доставала Парасковея Пятница... Это изумительно хорошая женщина. Потом что-то такое у Кати вышло с Сергеем Петровичем... Он ведь её очень любил... по-своему... А тот дурак ревновал... Происходили самые бурные сцены... Катя всё собиралась уходить, а Сергей Петрович их мирил. Что же я тебе рассказываю -- ты всё это и сама знаешь. Да, так в это утро... Нет, я не могу рассказать... Он... он её ударил... да. Парасковея Пятница это видела своими глазами... Ты знаешь характер Кати... Она крикнула: "Женщина, которая довела себя до того, что её мог ударить такой мерзавец, должна умереть"... У Кати была привычка всегда носить револьвер с собой... Один момент, и она выстрелила в себя. Парасковея Пятница свезла её в клинику, а потом приехала в университет предупредить меня. Вот и всё, Маша... Боже мой, как всё это глупо... О, я его убью!.. -- Послушай, Эжен... Ты забываешь одно, что сам скоро будешь отцом и не имеешь права распоряжаться своей жизнью. Мы об этом еще поговорим... А сейчас отправляйся и подготовь Елену Петровну. Всё равно, ей придется узнать... А дядю извещу уже я... -- Нет, Маша, это сделает Елена, а ты не оставляй Катю... Да, ради бога, не оставляй. А Елена сумеет подготовить старика. На тротуаре Эжена дожидалась Парасковея Пятница. -- Ну, что, как?
– - шопотом спрашивала она, точно боялась кого-то разбудить. -- Очень скверно... Отчего вы не зайдете туда? -- Я боюсь Марьи Гавриловны... Я видела давеча, как она подъезжала к клинике, и убежала на другую сторону дороги. -- Чего же вам-то бояться? -- Да ведь меня все обвинят... Помните, как выходила Катя замуж, а потом, когда приезжал Василий Васильич -- я еще так приняла его... Ну, теперь все и обвинят меня... Но это пустяки: пусть винят -- я сама обвинила себя. Ведь я могла расстроить этот несчастный брак... могла отговорить Катю. -- Нет, это уж вы напрасно... Я знаю хорошо Катю, и никто бы не отговорил её. Поверьте мне... -- Ах, как мне хотелось бы походить за ней... Когда Марья Гавриловна устанет, пусть пошлет за мной. Так и скажите... Эжен торопливо простился, и Парасковея Пятница опять осталась одна на улице. Уже спускались быстрые зимние сумерки. Снег усилился. С Невы дул сильный ветер. Жалкие керосиновые фонари придавали всему фантастическое освещение. Парасковея Пятница продолжала стоять на тротуаре и смотрела на освещенные окна клиники, стараясь угадать, где палата, в которой лежит Катя. Да, там, вот за каменной стеной, быстро и несправедливо догорает молодая жизнь, а она, старая и никому ненужная, не может износить своего дурацкого здоровья. Ей вдруг захотелось передать это здоровье Кате, а самой умереть вместо неё. С какой бы радостью в этой форме она принесла себя в жертву за человечество... -- Катя, родная, это я во всем виновата,-- шептала она, не чувствуя, как по её лицу катятся ненужные никому слезы. В положении Кати до позднего вечера не произошло никаких заметных перемен. Она лежала спокойно, и Честюниной казалось, что она теперь даже тяготится её присутствием. Но Катю раздражало не это, а освещение комнаты, которое напомнило почему-то детство. Она внимательно осматривала свою отдельную комнату, высокую, с большим окном, и невольно сравнивала ее с детской. Да, и там были такие же высокие стены и такое же окно, а по вечерам такой же унылый свет. Боже мой, как всё это было давно и осталось бесконечно далеко. -- Маша, это приезжал Эжен?
– - неожиданно спросила она с прозорливостью больного человека.-- Отчего ты не пустила его ко мне? -- Он приедет завтра... -- Значит, я еще проживу целую ночь... Как это долго, Маша. А отец ничего не знает? Вы скажите ему, что я уехала далеко-далеко... да... и что, может быть, не вернусь... Ведь от такого взбалмошного человека всего можно было ожидать. -- А ты кого бы желала видеть из родных? Катя подумала, улыбнулась и ответила: -- Сергея Петровича... Это был единственный человек, который меня, действительно, любил, любил мою душу. И я его любила... Нашему счастью помешала женитьба Эжена... Мы хотели хлопотать о разводе, и тогда я могла бы выйти замуж за Сергея Петровича... Мне его жаль... Я желала бы сказать ему, что я его люблю... Он этого не знал и считал меня легкомысленной... -- Катя, ты много говоришь... -- Всё равно, мне нужно выговориться... Ты думаешь, я боюсь смерти -- нисколько. Вы все считали меня дурочкой, а я очень серьезная... Ты думаешь, я решилась на самоубийство в порыве отчаяния? Нет, у меня это уже было давно решено... Моя смерть заключалась в том, что я уже не верила в себя. Это ужасное чувство... У меня не было ни одного таланта, даже красоты, а я могла бы жить только окруженная общим поклонением. Мне нужно было такое поклонение толпы, как рыбе вода, как птице воздух... -- Катя, довольно... Ради бога, перестань. Я даже не имею права тебя слушать, как медицинский человек. -- Пустяки... Перестань малодушествовать. А я еще завидовала тебе... Давеча, когда меня принесли в клинику, я очнулась только на операционном столе и только тут окончательно убедилась, что я была совершенно права... Меня окружила целая толпа студентов... Всё такие молодые, хорошие лица... Вот кому, нужно жить, потому что они нужны... Нужны их знания, труд, руки... Я чувствовала себя жалкой поденкой, которую унес в море первый легкий ветерок... Для других он составляет счастье, дает жизнь, а я, бессильная и ничтожная, была снесена в воду и должна утонуть. Это и хорошо, потому что я раньше приговорила себя к смерти... Живите все вы, потому что вы нужны. Такие монологи не прошли даром. Катя сделала неосторожное движение и сдвинула повязку. Первая капля крови, которую она увидала на бинте, привела её в ужас. На лбу появились капли холодного пота, глаза округлились, губы побелели... При накладывании новой повязки с ней сделался легкий обморок. Честюнина в первый раз увидела нанесенную пулей рану, которая по наружному виду решительно ничего страшного не имела. Небольшая ранка, из которой сочилась струйка алой артериальной крови -- и только, а между тем с каждой каплей этой крови вытекала молодая жизнь. Очнувшись, Катя начала жаловаться на острую боль в спине и заплакала. Это были её первые слезы. -- Маша, я всё лгала, что не боюсь смерти...-- шептала Катя, хватаясь за руку Честюниной, точно хотела удержаться на земле.-- Который час? Десять... Боже мой, этой ночи не будет конца. Маша, моя последняя просьба: поезжай сейчас к отцу и привези его сюда... Да, непременно. Я знаю, что это жестоко, но только святая любовь отцов и матерей прощает всё... Я буду паинькой, пока ты ездишь. Ах, как мне хочется его видеть... Нужно сказать так много-много... -- Хорошо, я еду...
IV
Была уже ночь, когда Честюнина отправилась на Васильевский остров. На Выборгской стороне царила какая-то угнетающая тишина, и едва мигавшие уличные фонари казались совершенно лишними. Извозчик едва тащился,-- по крайней мере так казалось Честюниной. Васильевский остров тоже не отличался оживлением. Честюнина сначала заехала к Эжену. Он выскочил к ней в коридор, бледный и расстроенный. -- С Лелей нехорошо...-- шопотом предупредил он.-- Был маленький обморок... Что Катя? -- Послала меня за отцом... Вы его не предупредили? -- Ах, нет... Леля страшно взволновалась, когда я рассказал ей всё. Я потерял голову... -- Хорошо, так я сама поеду к дяде. -- Сделай так, Маша: вызови Григория, а он вызовет Дашу... да. Не говори прямо старику ничего... Впрочем, ты лучше меня знаешь. Честюнина даже не простилась с Эженом, о чем вспомнила уже дорогой. Швейцар Григорий принял её с приличным изумлением, но сейчас же сообразил, что случилось что-то особенное, и отправился черным ходом будить Дашу. Честюнина сидела в швейцарской, и ей казалось, что прошла целая вечность. Но вот послышались торопливые шаги, и в дверях появился Василий Васильич, одетый в шубу. Он только мельком взглянул на племянницу и всё понял. -- На Выборгскую...-- сказал он сам извозчику. Они ехали несколько времени молча. Старик несколько раз собирался с силами, чтобы задать роковой вопрос, и наконец спросил: -- Она жива? -- Да... -- Я не знаю, что случилось...-- спокойно произнес он...-- Но я этого ждал, Маша. -- Пока еще нельзя сказать ничего оцределенного. -- О, я знаю... Ты хочешь меня подготовлять? Напрасный труд... Я давно приготовился и ко всему... У меня даже был сегодня такой сон, и я почему-то ждал тебя... Да, не смейся, Маша... К сожалению, дурные сны слишком часто сбываются. Они доехали молча, и Василий Васильич только перекрестился, когда извозчик остановился у клиники. Честюнина припомнила случайный разговор с Катей, когда они вместе ехали в академию мимо вот этой клиники. Катя еще тогда высказывала, как она боится смерти, точно у неё было роковое предчувствие, что она должна умереть именно здесь. Оставшись одна, больная страшно затосковала. Ей казалось,
– - спрашивала Катя. -- Мы привычны, барышня... Молчание. Время опять останавливается, и Катя напрасно прислушивается к каждому шороху. Ах, какая эта Честюнина -- она всегда и всё делала медленно. -- Сестра, вы -- девушка? -- Да... -- И отлично... Никогда не выходите замуж. Видите, до чего это доводит... -- Не первые вы у нас в клинике, барышня, такая-то... -- Какая? -- Всякая по-своему... Больше травятся... Вот как потом мучаются--страсть смотреть. Катя морщится. Боже мой, даже в несчастьях есть своя конкуренция, даже здесь она не умела быть оригинальной... Ах, как всё пошло, гадко, отвратительно!.. В коридоре несколько раз слышались чьи-то шаги и затихали. Когда Катя потеряла уже всякое терпение, около её кровати появилась Честюнина. -- Он... здесь?.. Папа?.. -- Пожалуйста, не волнуйся... Честюнина ужасно боялась за первый момент этого рокового свидания, но Анохин вошел со спокойным видом человека, приготовившегося к самому худшему. Поднимаясь по лестнице, он всё время крестился, точно шел на смертную казнь, а сейчас казался таким спокойным. -- Папа... милый... -- Я знаю всё, голубчик,-- спокойно ответил он, целуя дочь в лоб.-- Обо всем еще успеем поговорить потом... -- А мама? -- Она пока ничего не знает... Нужно будет её подготовить. Ты знаешь, как она всегда волнуется... Спокойный вид отца и его спокойный голос произвели на больную самое успокаивающее впечатление, и она проговорила: -- Я скоро поправлюсь, папа... да. Мне это сам профессор сказал... когда делал операцию... -- Да, да, моя хорошая... Я знаю. А теперь как ты себя, чувствуешь? -- Не знаю... Пока мне ужасно скучно здесь лежать... Если бы... Он догадался, что она хочет сказать. -- Тебе хочется домой, моя радость?.. -- Да, папа... -- Хорошо, увидим. Что еще скажет твой профессор... Анохин не видал дочери больше года, и она показалась ему такой маленькой, какой была еще девочкой-подростком. Потом это бледное молодое лицо, глядевшее на него уже не детскими глазами, было так красиво, как никогда раньше. В нем было столько чарующей женственности, какой-то затаенной ласки и детской простоты. Да, она была хороша, и отцовское сердце мучительно стыло и цепенело от подавленных страданий. Он собрал все силы, чтобы казаться спокойным,-- ведь сейчас спокойствие -- всё... Больная тоже крепилась и только молча и крепко держала отца за руку. -- Я скоро поправлюсь, папа...-- точно оправдывалась она, вопросительно глядя на отца. -- Да, да... Конечно, поправишься, крошка. -- А когда я поправлюсь, мы опять будем жить вместе, папа... Я хочу жить с тобой... Весной куда-нибудь уедем из Петербурга... -- Да, да, непременно уедем... -- Мне всё равно -- куда, но только как можно дальше, папа... Далеко-далеко, где живут другие люди. -- Именно, далеко... Знаешь что, мы уедем в Сузумье, к тетке. Я уже давно собираюсь туда, посмотреть на родину. Бот там, Катя, совсем другие люди... -- Ах, как хорошо будет, папа... Я их вперед всех люблю. И Маша с нами поедет... -- И Маша поедет... Ей тоже не лишнее отдохнуть, пока совсем не переделалась в безнадежно-столичного человека. Катя что-то хотела еще сказать, но только пожевала губами и закрыла глаза. Честюнина сделала дяде знак глазами, что больная хочет спать и что её нужно оставить. Когда они уходили, Катя попросила Честюнину остаться на минутку и спросила: -- А Сергей Петрович знает?.. -- Вероятно... -- Как мне хотелось бы его видеть. Он такой хороший. -- Завтра я могу его вызвать... -- Нет, этого не нужно. Если он сам приедет... Тебя удивляет мое легкомыслие? Боже мой, ведь это же единственный человек, который мог сделать меня счастливой... Женщины ведь не умеют быть счастливыми самостоятельно. Ты не обижайся -- я говорю о себе одной... Анохин прошел в приемную, где встретил Парасковею Пятницу, которую совсем не узнал. Она страшно смутилась и даже хотела убежать. Но её выручила Честюнина. -- Марья Гавриловна, голубчик, не гоните меня...-- шопотом умоляла она.-- Вы устанете -- я посижу около неё... Всё-таки не чужой человек... -- Хорошо. Увидим, как дело пойдет... -- Я уж говорила с доктором и сказала, что родственница. А потом... Я боюсь старика... Тогда он так рассердился на меня... -- Ну, это пустяки... Он давно всё забыл... Да и не до того теперь. -- Ах, как я вам благодарна... Мне ведь только походить за ней, голубкой... Парасковея Пятница отвернулась, чтобы скрыть слезы. Покойный Иван Михайлыч не выносил бабьих слез и всегда страшно сердился, когда она начинала плакать. Это обстоятельство служило предметом частых семейных размолвок, потому что Парасковея Пятница непрочь была всплакнуть по-бабьи. -- Знаете, голубчик, вы всё-таки меня как-нибудь отрекомендуйте,-- просила Парасковея Пятница.-- Скажите, что я что-нибудь этакое театральное... Ну, комическая старуха, что ли... -- Нет, это неудобно, Парасковья Игнатьевна... Я вас отрекомендую тем, что вы есть на самом деле. Поверьте, ничего дурного не будет... Когда состоялось это представление, Анохин закрыл лицо руками и неудержимо разрыдался. Он до мельчайших подробностей припомнил свой визит в квартиру Парасковеи Пятницы... Да, тогда Катя была здорова, и только отцовское сердце чуяло, чем всё это кончится. -- Она всё время жила у вас?-- спрашивал старик, не вытирая катившихся по лицу слез.-- Да?.. Вы её любили? О, боже мой, разве можно было её не любить? Он крепко пожал ей руку. -- Она часто плакала, и вы её утешали?..-- продолжал он, не выпуская её руки.-- Она была горда и не умела жаловаться? Она вспоминала старика отца? Да?.. Девочка моя, родная... А отец был далеко, отец отказался от неё... Он неожиданно поцеловал её руку и прибавил: -- За всё, за всё благодарю вас... Я не умею высказать всего, что сейчас чувствую. Честюнина вышла, чтобы проведать больную, и старики остались одни. Парасковея Пятница совершенно растерялась и решительно не знала, что ей говорить. Этот "деспот" оказался совсем-совсем не деспотом, а совершенно наоборот... Да, теперь ей приходилось ухаживать за ним, как за ребенком. -- Василий Васильич, какой удивительный случай был у нас s Казани... -- Разве вы из Казани?-- удивился Анохин. -- А то как же?
– - удивлялась, в свою очередь, Парасковея Пятница, точно каждый должен быть "из Казани".-- Тогда еще был жив Иван Михайлыч... да... Так там жил один дьякон... Ну, кажется, кто бы мог подумать на него, и Иван Михайлыч говорил прямо... Анохин с особенным вниманием выслушал про удивительный случай в Казани и нашел, что, действительно, на белом свете бывают странные вещи. Слова рассказчицы стучали у него в голове, как стучат капли дождя но железной крыше, не проникая внутрь. Честюнина входила несколько раз и была довольна, что старик занялся с Парасковеей Пятницей. -- Дядя, теперь уже поздно,-- заявила она наконец.-- Поезжайте сейчас домой, а завтра утром приедете. Она спит... Он повиновался и только в дверях спросил: -- А что же я скажу жене? -- Её нужно подготовить... -- Ах, да... Что же я спрашиваю? Да, да, я понимаю...
V
Целых пять дней, мучительных пять дней... Как мы живем целые годы, не замечая времени, а тут вдруг является какая-то роковая грань, которая останавливает всё, даже самое время. В последнем больше других могла убедиться Честюнина. Ей казалось, что прошло несколько лет, и события так отделялись одно от другого, что трудно было восстановить хронологическую последовательность. Например, как случилось, что Елену Федоровну привез в клинику Брусницын? Как оказалось впоследствии, на его долю выпало передать матери роковое известие. Василий Васильич не мог сделать этого и в отчаянии явился к Эжену. -- Я это могу устроить...-- вызвался сам Сергей Петрович, для которого не существовало трудных положений. Действительно, он поехал и устроил всё так, что с Еленой Федоровной даже не было обморока. Он же привез её и в клинику. Свидание с больной обошлось, благодаря его содействию, тоже благополучно. Елена Федоровна сдержала себя и ничем не нарушила установленного около больной порядка. -- Мама, ты на меня не сердишься?-- спрашивала Катя. -- Я? Ну, об этом мы поговорим после... Этот уклончивый ответ подействовал на больную успокаивающим образом, потому что в нем слышалась уверенность за будущее. Все драматические моменты сосредоточивались в приемной, где периодически появлялись все действующие лица, за исключением одной Елены Петровны, которая лежала больная дома. Всех труднее доставалось Честюниной, которой приходилось хлопотать за всех. Собственно говоря, больная доставляла беспокойства меньше других. Только однажды она особенно взволновалась, именно, когда в первый раз вошел Брусницын. Честюнина видела это по её лицу. -- Возлюбленный...-- шептала Катя, закрывая глаза.-- О, как я его люблю... Если б он знал... Брусницын тоже волновался, хотя и напрягал все силы, чтобы не выдать себя. В последних видах он усиленно ухаживал за Еленой Федоровной и быстро вошел к ней в милость. В конце концов получилось то, что все эти близкие люди ужасно мешали больной, и Честюнина удалила их под разными предлогами. -- Приезжайте один...-- шепнула она одному дяде.-- Другие только напрасно её волнуют. Как показалось Честюниной, все были даже рады уехать домой. Клиническая обстановка давила каждого, а дома были свои дела. Эжен приезжал на минуту, чтобы сообщить Честюниной: -- Кажется, у нас начинается... Ах, Мариэтта, если бы ты была свободна!.. Леля всё тебя вспоминает... Ну, что Катя? -- Пока ничего особенного... Температура, кажется, начинает подниматься. Впрочем, мне это могло показаться... Разница пока всего в одной десятой. Эжен так был поглощен своими домашними делами, что, как показалось Честюниной, слушал её совершенно машинально и едва ли понимал, что она ему говорила. Катя с проницательностью больного человека по выражению лица Честюниной угадывала, кто был в приемной. Она волновалась молча, на что обратил внимание доктор. -- Спокойствие -- пока единственное ваше лекарство,-- говорил он с строгой ласковостью опытного врача.-- А вы, mademoiselle Честюнина, прямо виноваты, что позволяли родственникам являться сюда. -- Да, да, я, действительно, виновата,-- поспешила согласиться с ним Честюнина. Когда доктор ушел, больная заметила: -- О чем он хлопочет? Удивляюсь... Мне ужасно хотелось с ним поспорить, Маша. Ах, скорее бы мне выздороветь, тогда бы я ему показала... Вообще, я его ненавижу. -- Хорошо, хорошо... -- Послушай, Маша, и ты принимаешь со мной тон классной дамы... Это совсем к тебе нейдет. -- Пожалуйста, нельзя ли без рассуждений, а то я уйду! Больная инстинктивно покорялась каждому властному слову и делалась такой жалкой, как маленький беспомощный ребенок. Покорность к ней не шла, как строгость к Честюниной. Навещавшие больную, кажется, не особенно огорчились отказом принимать их, за исключением старика Анохина. Он приезжал попрежнему и высиживал долгие и томительные часы в дежурной, где попеременно его занимали Честюнина или Парасковея Пятница. Последняя страдала неизлечимым недугом старческой болтливости, и запрещение говорить с больной приводило её в отчаяние. Зато она отводила душу в дежурной, и Василий Васильич скоро выучил наизусть решительно всё, что происходило "во время оно", как говорил Крюков, "у нас в Казани". В свою очередь, Парасковея Пятница узнала много интересных вещей о том, что такое Сузумье и как хорошо там живут простые люди. Придвинувшись к своей слушательнице поближе, Анохин несколько раз повторял, показывая глазами на потолок: -- Разве там возможен был бы такой случай?.. Да никогда... Там еще нет мерзавцев с тремя фамилиями. Да... Я теперь часто думаю, что если бы я жил там самым простым человеком, если бы моя жена была самая простая провинциальная девушка, если бы моя дочь... Одним словом, не сидели бы вот здесь и не считали часы. -- Однако, Василий Васильич, теперь и провинция уж не та,-- спорила Парасковея Пятница.-- Я недавно читала в нашей казанской газете... точно такой же случай, и даже отца звали тоже Василием. Нынче самые простые девушки и те, чуть что, сейчас револьвер, спички, какую-нибудь кислоту. Ох, это везде одинаково, Василий Васильич. Старики начинали спорить, забывая о больной и торжественности переживаемого момента. Парасковея Пятница совсем уже не боялась "деспота" и в решительных пунктах ссылалась на авторитет покойного Ивана Михайлыча, который говорил всегда так, а делал вот этак. Оказывалось, что Иван Михайлыч предвидел возможность даже таких случаев, как настоящий. О, он всё знал, Иван Михайлыч, и всё умел объяснить. Когда дежурила у больной Парасковея Пятница, Василий Васильич любил говорить с Честюниной о Сузумье. -- Маша, а ты ведь совсем забыла свою провинцию,-- упрекал он её с отцовской ласковостью.-- Нехорошо это, голубчик... После сама пожалеешь. Ведь нынешним летом могла поехать? -- Могла... -- Отчего же не поехала? -- Да так... Разные дела. Вот кончу курс, тогда и уеду. -- Всё у вас дела, а всех дел не переделаешь. Это всё отговорки. Я давеча сижу и смотрю на тебя, Маша... да... Ведь совсем ты не такая приехала в Петербург, еще немного, так, пожалуй, родная мать не признает. Сидя около больной, Честюнина точно подводила итог своей молодой жизни и приходила сама к тому же заключению, как и Василий Васильич. Да, она стала совсем другая и не к лучшему... Не было уже прежней молодой веры в жизнь, в людей и в недавние мечты. Многое отошло назад, другое исчезло, как сон, а кругом нарастала какая-то мучительная пустота. А главное, всё чаще и чаще являлось глухое недовольство собой, как предвестник какой-то хронической болезни. Теперь Честюнина завидовала другим курсисткам, сохранившим способность увлекаться всем, точно они вчера приехали в Петербург. Она уже не могла попасть им в тон и вообще как-то ушла от молодости. В конце концов оставались четыре стены своей студенческой кельи и занятия. Да, есть святая работа, и Честюнина уходила в неё всё глубже. Она уже испытывала окрыляющий жар этой келейной работы и входила во вкус своего женского одиночества. Все эти мысли являлись невольно, вызванные присутствием больной. Ведь эта Катя была полной противоположностью, и Честюниной начинало казаться, что вместе с ней умирает и она, то-есть умирает в ней та женщина, которая могла быть счастлива только личной жизнью. Конечно, являлись мысли о чем-то неизведанном, неопределенная тоска, смутное желание какой-то перемены и сознание неудовлетворенности, но это были только отдельные моменты, а не вся жизнь. -- Я знаю, о чем ты думаешь...-- заметила раз Катя, наблюдавшая задумавшуюся сиделку. -- Именно? -- Тебе жаль самой себя... Но всё это напрасно, голубчик. Мы, женщины, бываем счастливы, как дети, когда они ломают свои любимые игрушки, чтобы посмотреть, что там внутри. Счастья нет... От волнения и бессонных ночей у Честюниной как-то всё перемешалось в голове, и она даже не удивилась, когда Парасковея Пятница принесла в приемную термометр, показывавший роковое повышение температуры. Это был смертный приговор... -- Это очень нехорошо?-- осведомился Василий Васильич. -- Да... -- Она умрет? Честюнина только пожала плечами и быстро вышла из комнаты. Делая последнюю перевязку, доктор заметил: -- Мы ведем себя не дурно... Еще денька два и будем совсем умными. Неожиданно поднявшаяся температура сразу разрушила все надежды. Больная сама страшно перепугалась и молча смотрела на Честюнину умоляющими глазами. Боже мой, неужели это и есть смерть?!. У неё стучали зубы от лихорадки, а в глазах явилось ощущение холода. Болезнь полетела вперед с ужасающей быстротой. За лихорадкой явился бред. Больная металась на своей кровати и плохо узнавала присутствующих. В моменты сознания она хватала Честюнину и повторяла задыхавшимся голосом: -- Спасите меня... спасите... ах, как я хочу жить!.. Боже мой, как страшно... Маша, ведь я еще такая молодая... Все другие будут жить, а я... Нет, я не хочу умирать... Слышишь? Держи меня за руку... вот так... крепче... Честюнина вся точно застыла. Теперь уже не было спасения, и лучшие слова святой науки были бессильны. Оставалось только ждать развязки. Мучительная агония продолжалась целых два дня, и через пять дней, как предсказал доктор, Катя умерла. В комнате еще стоял запах лекарств, на столике у кровати стояли аптечные пузырьки с разным снадобьем, и всё это напоминало только о бессилии науки и бренности человеческого существования. Да, всё было кончено... Молодая жизнь погасла, как блуждающий огонек. Хоронили Катю в снежный и холодный зимний день. Всё кругом казалось таким хмурым. За гробом тянулась небольшая кучка близких людей. Честюнина шла с Брусницыным, и ей казалось, что она тоже умерла вместе с Катей. Это чувство положительно её преследовало, как кошмар. Василий Васильевич шел за гробом со спокойным лицом. У него уже не было слез... Всё было пережито раньше. -- Бедная моя девочка...-- повторял про себя убитый горем старик.-- Бедная... бедная... бедная... Похоронили Катю в Александро-Невской лавре, о чем она просила сама. Из родных не было только Эжена, который приехал к самому отпеванию. Он отвел Честюнину в сторону и шепнул: -- Мариэтта, у меня родился сын...
ЭПИЛОГ
Прошло пятнадцать лет. Стоял светлый осенний день. В скверах везде уже мелькали тронутые первым холодком листья. В такие дни Петербург получает какой-то особенный бодрый вид, а все улицы переполнены оживленной публикой. Вернувшийся с дачи петербуржец точно старается наверстать потерянное летом время. Самые дома, ремонтированные и подкрашенные, выглядят веселее. Оживление захватывает даже самые далекие городские окраины, как Выборгская сторона или Васильевский остров. Именно в такой ласковый по-осеннему день по Сампсониевскому проспекту шли средних лет дама и пожилой мужчина, в которых сразу можно было узнать провинциалов и по костюму и по неуменью торопиться. Они шли по тротуару и читали вслух номера домов. -- Здесь...-- проговорила наконец дама, останавливаясь перед громадным четырехэтажным домом.-- Да, да... Тот самый дом. Мужчина молча соглашался, с таким видом, когда человек не желает противоречить. Плотный, коренастый, с окладистой бородой, он производил впечатление уравновешенного человека, который не умеет волноваться даже в серьезных случаях. Они вошли во двор и начали подниматься по темной каменной лестнице. -- Та самая лестница,-- говорила дама, останавливаясь на площадке перевести дух.-- Сколько тысяч раз я прошла по ней. Они поднялись в четвертый этаж и позвонили у двери без визитной карточки. Отворила толстая седая старушка в белом чепце. -- Прасковья Игнатьевна, не узнаёте?
– - весело проговорила дама. -- Нет, не узнаю... -- А Честюнину помните? -- Честюнину? Много ведь у меня жило курсисток, где их всех запомнишь... -- А Катю тоже не помните? Которая еще застрелилась? -- Эту отлично помню... Так вы её сестра двоюродная? Теперь всё припомнила... Милости просим. Старушка всполошилась и повела гостей в свою каморку, где всё оставалось попрежнему. -- А я -- Андрей Ильич Нестеров,-- рекомендовался мужчина.-- Вы еще как-то письмо мне писали... -- Не помню письма...-- добродушно недоумевала Парасковея Пятница.-- А может быть, и писала... Парасковея Пятница сильно состарилась, и Честюнина смотрела на неё с сожалением. Была такая бодрая и здоровая женщина, а теперь получилась какая-то развалина. Старушка непременно захотела угостить кофе и поминутно убегала в кухню. Она заметно оживилась и кое-что успела припомнить. -- Да, да...Теперь помню,-- повторяла она.-- Как же... И Катю помню. Такая была веселая... Ваоилий-то Васильич захаживал ко мне. Придет и плачет... Сильно убивался он о дочери. Перед самой смертью был у меня недели за две. Рядом его похоронили с дочерью... А вы замужем-давно? -- Нет, я попрежнему остаюсь девушкой... -- Как же это так? -- Да как-то так уж вышло... Всё некогда, Прасковья Игнатьевна. А тут и молодость прошла, поздно выходить замуж... -- Скучно под старость будет, милая... -- Ничего, как-нибудь проживем. Не всем замуж выходить... -- Это, конечно, бывает, а всё-таки... -- И я вот тоже не женился,-- отвечал Нестеров на немой вопрос любопытной старушки.-- Счастье не вышло... -- Тоже нехорошо. -- Что поделаешь! -- А где же вы живете теперь? -- В провинции... Я в земстве служу, и Марья Гавриловна тоже в земстве. Вместе работаем, а потом взяли да и поехали вместе в Петербург. -- Так, так...-- соглашалась старушка.-- Совсем другой нынче народ пошел. Слушаешь, слушаешь и как будто ничего понять не можешь. Стара стала, умирать пора... За кофе все разговорились, припоминая старину. Парасковея Пятница даже всплакнула, когда зашла речь о Кате. В её репертуаре это было самое трогательное воспоминание, и она несколько раз возвращалась к нему. Да, хорошая была девушка, веселая и такая ласковая, точно котенок. Гости посидели и начали прощаться. -- Спасибо, что не забыли старуху,-- говорила Парасковея Пятница, провожая их на лестницу.-- Не поминайте лихом. С Выборгской они проехали в Александро-Невскую лавру, где с большим трудом разыскали могилу Кати. Честюнина долго стояла перед ней и не замечала, как по её лицу катились слезы. Это были слезы о несбывшихся надеждах, разбитых иллюзиях далекой юности и о чем-то таком, что осталось невыполненным. -- Марья Гавриловна, я вас не узнаю...-- проговорил Нестеров. Она улыбнулась сквозь слезы и, указывая на могилу Кати, ответила: -- Я здесь похоронила себя, Андрей Ильич...
1896 г.