Ранний свет зимою
Шрифт:
— А вы не смотрите на то, что девочка! Женщины теперь до всего доходят. Недавно читал про даму-воздухоплавателя, да-с!
Елена Тарасовна руками всплеснула, а Иван Иванович придвинулся ближе и продолжал:
— Нынешние дети слышат: мы про эту самую войну все толкуем, ну и они об том же беспокоятся. Спросите вон их, за что эта война идет, какие где бои были да какие у кого потери, — всё расскажут: что англичане-хищники захотели оттягать алмазные прииски да золотые россыпи у этих самых африканских республик. Навалились на них великой силой, а одолеть не могут. Почему? Потому что против правды
Елена Тарасовна подтвердила и спросила в свою очередь:
— А вы сами, дозвольте спытать, имеете деток?
Иван Иванович махнул рукой:
— Да, мои детки — это уже не детки: один сын в Питере наборщиком работает, другой — в Туле, по моей части пошел, по столярной. А с дочкой не повезло мне, Елена Тарасовна, — муж попался ей нестоящий, пьющий, неуважительный. Съездил я к ним в Тюмень, посмотрел на ихнюю жизнь и говорю: собирайся-ка, Даша, в отчий дом. Ну и привез сюда. Теперь радость имею, внучат нянчу. Тесновато живем, да не в обиде.
— И зарабатываете неплохо?
— Не жалуюсь, Елена Тарасовна. Я ведь в вагонном цехе служу, а опричь того на дому помаленьку работаю, заказы беру. Живем, однако…
— Ах, батюшки! — засуетилась вдруг Елена Тарасовна. — Что же это я? К столу пожалуйте!
Хозяйку уговорили выпить рюмочку, и стало за столом так свободно и весело, как бывало только при жизни мужа.
Елена Тарасовна даже слезинку уронила, подумав: «Вот сын уже взрослый, с самостоятельными людьми ведет знакомство. Посмотрел бы ты, отец, как сидит твой Костя во главе стола и как все к нему со вниманием: «Костя да Костя!»
И она подвигала гостям копченого омуля, своего особого приготовления винегрет, холодную телятину.
Алексей подкрутил тонкие кончики усов, взял в руки Кешину гармонику и, растянув мехи, запел, подыгрывая себе, отрывисто, на одной ноте:
Измученный, истерзанный наш брат мастеровой Идет, как тень загробная, с работушки домой. С утра до темной ноченьки стоит за верстаком, В руках пила тяжелая с пудовым молотком.Голос у него был неприятно высокий. Пел, обрубая окончания фразы. И аккомпанемент был под стать.
— Словно куру ощипывает, бог с ним! — не выдержал Иван Иванович.
Но Алексей, не смутясь, продолжал:
Он бьет тяжелым молотом, копит купцу казну, А сам страдает голодом, порой несет нужду. В деревне тоже голодно, одна лишь нищета, И холодно и голодно — нужда, нужда, нужда…— Певец из тебя, прямо скажем, не получился, — заметил Иван Иванович.
Гонцов беззлобно удивился:
— Не понравилось? Ну я другую спою, веселую: про дамочку с ридикюлем.
— Будет! — объявил Иван Иванович. —
Кеша, улыбаясь, взял у Гонцова гармонику, накинул на шею ремень.
Лицо его тотчас приняло строгое и сосредоточенное выражение. Склонив голову, он выжидательно смотрел на дядю.
Тот сидел за столом, подперев ладонью щеку, так же склонив голову, с тем же строгим и отрешенным выражением.
Плавным жестом он сделал Кеше знак: настроился, мол, запевай!
Вижу, едет барин с поля, Две собачки впереди, Два лакея позади…Так живо, так свободно звучала Кешина песня, что все будто увидели сердитого барина в чудной карете, удивились встрече этой и причудам барским.
Но в песню вступает тихий, дребезжащий голос Ивана Ивановича. Не отнимая ладони от щеки, поводя головой из стороны в сторону, закрыв глаза, он подтягивает:
Две-е собачки впереди, Два лакея поза-ади…Медленно и важно этот голос говорит: «Так и надо, чтобы лакеи и собачки. Нечему тут удивляться».
И опять Кеша быстро и весело рассказывает, как в степи повстречалась барину Маша. Кто ты, красавица?
«Вашей милости крестьянка», — Отвечала я ему, Отвечала я ему, Господину своему… —беззаботной скороговоркой рассыпается Кеша.
И снова те же слова полны иного смысла. Словно одергивая дерзкую девку, словно испуганный девичьим задором ее, серьезно и горестно растягивает старческий голос:
«Вашей милости крестьянка», — Отвечала я ему…О злой Машиной доле кручинится, изливается в тоске песня…
А барин все едет, а степь горяча, и сух ветер, и черны поля… И не барин уже, а судьба это едет — «две собачки впереди, два лакея позади». И не собаки это, а лютые звери волки, и не лакеи, а восковые истуканы торчат на запятках.
«Что поделаешь, что поделаешь!» — сетует мудрый старческий голос.
— Ух, и спели! — восхищенно воскликнул Гонцов.
— Страшная песня! — промолвил Миней.
Иван Иванович, как бы оправдываясь, объяснил:
— Песня старинная, не здешних мест. Наши деды певали да в Сибирь ее завезли…
После минуты всеобщего раздумья Иван Иванович стал рассказывать про свою жизнь в Питере, как он ходил в театр слушать всемирно известного артиста Федора Ивановича Шаляпина. И такая охота всем была послушать его, что ночь напролет люди стояли в очереди у кассы, чтобы купить билеты. И Иван Иванович стоял тоже. Всю ночь студенты, и курсистки, и молодые рабочие разговаривали, смеялись, шутили, дожидаясь, пока откроют кассу. А когда пришли в театр на самую верхотуру и запел Федор Иванович, люди заплакали от счастья и гордости: какая сила и красота живет в русском человеке!