Раноставы
Шрифт:
Мама хлопотала на середе. Она процедила сквозь цедок молоко, достала с грядки сельницу, глиняную латку с выломленным краем и поставила на столешницу. Из нее, поднимаясь шапкой, выпирало тесто.
— Гли-ко, Нюрка, как тесто поднялось, славная квашонка доспелась, а даром, что половина суррогату. Давно такой удачи не было, — радовалась мама, сбивая мутовкой тесто.
— Поди, пора затоплять печь? — спросила тетя Нюра.
— Да пропади она пропадом.
— Чо ты на нее рассерчала?
— Дымит, окаянная.
— Давай замажем.
— Вся она рассыпалась, перебирать надо. Лонись ее дедушко Евлентий
— Разве дедушко-то живой ишо?
— Овечек караулит.
— Поди, такой же смешной?
— Какой больше! Тут как-то говорит: «Молодость вспомнил, девки». И достает с грядки балалайку. А она, как есть, без струн. Натянул не то веревку, не то проволоку в палец толщиной и давай натренькивать:
Треньки-бреньки, балалайка, Не моя жена Паланька. Моя Катенька, кудреватенька.Да так разошелся, что не унять. Притаптывает чунями да поет:
Бей, топчи, горю не давайся. Хоть какое горюшко, Ходи да улыбайся.Шпарит одну и ту же. Становится надоедливо, но мы смеемся: «Заело, чо ли, дед?» А он: «Улыбайтесь, бабоньки, по боку скуку и горе». Из нас, кажется, ничем не выбьешь улыбок. Ни двухрядкой, ни хромкой, а уж балалайкой подавно. До них ли! Не успеешь одну похоронку оплакать, другая на очереди. Отведай-ка в напряжении пожить, зараз состаришься и ноги отбросишь. А тут и выручит сват Евлентий. Споет — ровно высветлится вокруг, жить хочется… И мужа пуще прежнего ждешь.
— Вот бы кум-то сейчас зашел, а? — мечтательно произносит тетя Нюра.
— Я бы знаешь, Нюрка, до потолка подпрыгнула! — воскликнула мама.
В это время резко распахнулись двери, в избу влетел Ленька.
— Чо с тобой, сынок? — Мать выронила ухват.
— Похоронка от тяти…
…Дядя Вася с тетей Нюрой остались у нас до выписки мамы из Чертиевской больницы. Дождь все это время матрусил не переставая. И по всему было видно, что ненастье еще долго не прекратится. Каждый вечер, не дождавшись мамы, мы залезали на полати и, зажмурившись, ворожили на пальцах: я ворожил о маме, Ленька о тяте. Ворожили до трех раз. Если все три раза сойдутся указательные пальцы, значит, тятя жив, а маму скоро выпишут из больницы. У меня и у Леньки пальцы сходились три раза. Мы радовались, кричали «ура» и верили, что тятя жив и лежит где-нибудь в лазарете, а может быть, вместе с мамой вот-вот постучит и появится на пороге родного дома. Мы засыпали в надежде на завтрашний день.
ЧЕРТИ НА ПОЛКЕ
На Миньку Опросиньиного большой спрос. Что ни говори, он гармонист. За неделю, а то и за месяц наперед приглашают его на вечерки: боятся, не перехватили бы другие края. Их без малого в деревне десяток: Маховлянский, Мироновский, Лисьянский, Одиновский, Тракторский, Свердловский… Все не буду перечислять, но которые назвал, славились. Остальные как бы наусторонье. Но и в них попадали девчата и парни — ухо с глазом. Шли напролом. Не было Миньке отбою. Кто побойчее, нахрапистее, того и черед. Тут и робкий
Это, наверно, избаловало его. А не думал он о том, что не так давно его и в резон не брали. Мужиков-гармонистов в каждом краю не по одному было. Да война, треклятая, их во сыру землю сложила. Поднять бы их! Тогда свадьбам и вечеркам конца не было. Каждое бревнышко в дому пело бы, звенело. В войну, все знают, особенно-то не до веселья. Нынче, в первый год мира, посвободнее, не мешало бы пораздолиться. Не вечно же душу держать в потемках. Нужна как никогда музыка. Вот и зовут краянцы Миньку. А он куражится:
— Как попросите…
— Христом-богом, уважь! — унижаются перед задавалой.
— Ладно уж, так и быть.
Хорошо еще, на него добрый ум нападет. А бывало, зауросит — хуже дикой лошади. Упрется и — ни в какую. Словно шлея под хвост попала. Девчатам надо плясать да петь — самый азарт, — а он возьмет и свернет меха. Хоть ты выспись на нем. А то и получше отколет номер. Вытянется в струнку, как бравый солдат, гармонь под мышки и нахально откозыряет:
— Сладкого не досыта, горького не до слез.
Что руководит им? Не поймут ребята. Каково, скажем, в самом разгаре музыку оборвать! Все равно что опозорить на все Лебяжье. Кому понравится? Никому. Только сердце растравит и вечерку испортит. Одним словом, настроил Минька против себя холостежь. Он бы и согласен изменить привычку, да слишком далеко зашло. Ребята уж приготовили ему ловушку. И в каждом краю по-своему. Пригласили его тракторцы на вечерки. Любезно, с поклоном: «Проходи, садись за стол». С застолья начался вечер. Этот обычай издавна заведен. Его придерживались, хоть и время трудное. Тогда не до нарядов, лишь бы оскомину набить. А чтобы хозяевам не накладно, собирали со всех участников. Кто чем богат, тот то и приносил.
Минька проворным рос. Чтобы насытиться, ему явно не хватало еды на одних вечерках. Потому и перебегал из одного дома в другой. Тут да там поест, глядишь, веселится до утра. Где-то сэкономит на желудке, домой отнесет. Ведь, кроме его, у тетки Опросиньи еще четыре рта. Все мал-мала меньше. Каждый есть-пить просит. Где чего она возьмет? Тетка Опросинья сама не раз говорила: «Если бы не Минька да не гармонь, давно протянули ноги».
Уж игрок он изоправдашный. Не кривя, говорили: «Молодец дак молодец!» Любую песню подберет, любую пляску и танец сыграет. Умеет веселить народ. С кругу не сходит, когда в настроении. Сам поет, пляшет под свою музыку. Не каждый сумеет. Его игру есть чем вспомянуть. Для него ничего не жалели. Где и схитрит, прощали.
— Вон, видишь, боком пошел к порогу, — шепнул как-то на вечерке Ванька Шморнев.
— Пускай, — оскалился Юрка Зуенок.
Гармонист, ловко лавируя между танцующими, повернул к порогу и прытко шмыгнул в сени. Послышался душераздирающий рев. Девки от испуга разбежались. Юрка потянул за собой ребят, а девкам крикнул:
— Чо вы, как тараканы, расползлись! Айдате смотреть.
На крыльце прыгал в капкане Минька.
— Клюнул на приманку, — кивнул ребятам Юрка. Они заржали, а девчонки, едва сдерживаясь, прыскали в ладони.