Рановесие света дневных и ночных звезд
Шрифт:
– Пошли обратно.
– А сколько сейчас?
– спросил Отматфеян.
– Пора уже.
Птицы совсем не пели. И почти не летали. Точки в небе, конечно, можно было принять за птиц, но птиц нельзя было принять за точки. А ветер был. Он раскачивал деревья, воздух и воду. Он был силой, остальное было цветом. Серое на сером, черное на черном, белое на белом. Кое-какие лужи были под стеклом; в бесподобном порядке там лежали: крестик, лист, бумажка, палка; лист, бумажка, крестик, палка. Хотя две-три витрины все-таки были разрушены, и вот там-то капустный лист с презервативом. Ни в кустах, ни на берегу совсем не было признаков неба, которое
– Ехать пора, - сказал Чящяжышын.
– А сколько сейчас?
– А столько, что будем не на банкетке спать, как ты говоришь, а на улице, я думаю.
– Светло еще.
– Тебе светло, а мне холодно.
– Сейчас поедем.
Ветер, он же сила, шевелил кусты, и это был свой звук; ветер шевелил воду, и это был свой звук. Ветер шевелил воздух, и это был свой звук. Общий ветер состоял из всех этих слагаемых, к которым прибавлялся еще искусственный ветер, он же механическая сила или механический ветер, гораздо меньший по силе, в основном в двигателях электричек, реже - самолетов и машин.
Море осталось в кустах. Дальше было неинтересно.
– Мандарин хочешь?
– Давай, - Отматфеян взял и положил в карман.
– Почему не ешь?
– Какой-то он несъедобный, зеленый.
– Зачем тогда взял?
– Потом съем.
Море переходило в: свеженасаженный лесок, заасфальтированную трясину. Чящяжышын и Отматфеян стояли на кочке и ждали электричку. На каком-то пролете ее засосало. Долго не было. Другие курили, инвалид тыкал вокруг себя тростью, проверяя, не засосет ли рядом. Подошла - не засосало- Люди попрыгали с кочки в вагон. В тамбуре было грязно, лягушки тоже ехали. Выпрыгивали. Выпрыгивали на своих кочках, каждый под свой листик, под свой кустик - домой. Сосало под ложечкой. А чтобы совсем не засосало, оставалось пойти в столовую. На конечной кочке все вышли. В первой попавшейся столовой, как в стойле, ели стоя. Щи или солянку? картошку или макароны? Чящяжышын явно брезговал (стоит по горло в трясине и брезгует есть жирной ложкой). Брезговал, но ел. Отматфеян не брезговал, но ел как-то плохо. Сначала солянка была слишком горячей, и он поэтому не ел, пропустил момент, она остыла, и он поэтому не ел. Чящяжышын следом за солянкой навернул и картошку с котлетой.
– Солянку тоже в карман положишь?
– спросил он Отматфеяна.
– Сейчас съем.
Отматфеян заел мандарином то, что съел, и, с трудом перескакивая с кочки на кочку, они добрались до Дома культуры.
Улица была искусно приподнята над уровнем моря. Расфасованная клюква росла в целлофановых пакетах, на веревках росли сушеные грибы, березки, полянки с табачными киосками - все это было. Под каждый кустик, под елку были проведены водопровод, канализация, телефон, свет. Все в полном порядке - жить можно.
В Доме культуры были кружки, в кружках были дети. Когда дети пойдут домой спать, Чящяжышын и Отматфеян будут в кружке спать. Они нашли театральный кружок; там не было детей, была баба Яга, она же, если надо, уборщица, она же, если надо, сторож. Чящяжышыну было больше всех надо. "А лучше, чем на банкетке в вестибюле". Кресло под голову. Если стулья сдвинуть,
На болоте темнело. На освещенных кочках стояли люди и ждали автобус. Одноместные, двухместные, трехместные кусты, трехэтажные деревья, десятиэтажные деревья с лифтом - везде люди. Смотрят телевизор, готовят обед.
– Ну ты и дозвонился! Укрываться чем будем?
– Что?
– переспросил Отматфеян.
– Надо было у старухи чего-нибудь попросить.
– Как ты думаешь, почему здесь так плотно?
– Что плотно?
– не понял Чящяжышын.
– На одну кочку по двести человек.
– А, так место хорошее, все хотят.
– Чего хорошего? Климат отвратительный, море холодное, ветер, лягушки. Вот ты будешь на столе спать. А если бы мы куда-нибудь еще поехали, нам бы дали двухместный номер, ты бы на кровати спал.
– Чего там делать, где-нибудь еще?
– обиделся Чящяжышын.
– Правильно, самые естественные для жизни места бросить и не жить там, а жить в самых неестественных, на болоте, например. Откуда чего убудет, там это же и прибудет. Сколько на место потрачено энергии, столько оно энергии и будет излучать. То есть оно становится не просто дырой, а энергетической дырой.
– Да, мы с тобой сюда заправиться приехали.
Чящяжышын со знанием дела принялся устраивать себе постель: "Если ты себе второе кресло не возьмешь, то я себе его под ноги. А стулья тебе не нужны? Ты на одном сидишь". Он подбирал ветки, листья, все, что посуше, помягче.
– А сам на чем будешь, на голом столе спать?
– Что ты хочешь?
– спросил Отматфеян.
– На чем ты спать будешь?
– Устраивайся, как тебе нравится, - ответил Отматфеян.
Чящяжышын полез в шкаф. Фартуки и юбки, мундир - на пуговицах плохо спать. От кота в сапогах - сапоги ("Тебе дать сапог под голову?"), снегурочкина шубка. Костюмы были хорошие и плохие: то есть мягкие и теплые; жесткие и холодные.
– Там еще такое барахло есть?
– спросил Отматфеян.
– Марля, - ответил Чящяясышын.
Всходила луна. Поблескивал гранит и мрамор, и асфальт - да, а побелка нет.
– Чего там?
– спросил Чящяясышын из "постели".
– Просто смотрю.
– И чего видишь?
Заасфальтированные каналы блестели, как на самом деле каналы. По ним катили на тачках, у кого были, а у кого не было - на автобусах. Шел дождь. Он был длиной по пять, по десять метров в каждой струе, а под фонарями меньше.
– Там луна, - сказал Отматфеян.
– Сокровище.
– А между прочим, она - сокровище.
– Что, луна?
– сказал Чящяжьгшын.
– Давай, расширяй свою кровать и спать ляжем.
Они укрылись с головой чем надо, чтобы сокровище не било в глаза.
– Все равно отношения возможны только половые. Из двух всегда кто-то мужчина, а кто-то женщина.
– Я, конечно, женщина, - пошутил Чящяжьппын.
– Кроме шуток.
– Ну а если мужчина и женщина?
– Женщина не обязательно в своем качестве, она вполне может быть в качестве мужчины, а мужчина в качестве женщины. Руку убери!