«Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник
Шрифт:
— Не понимаю я тебя. Как ты можешь иметь что-то общее с таким отцом!
Витяй стал белее рубашки, в которую был одет.
— Ты больная?! — прокричал, выходя из себя. — Это мой отец!
Зинка отшатнулась от него в ужасе. Торопливо пошла прочь по коридору, испуганно озираясь, не видел ли кто ее и не слышал ли их разговора. Из всех одноклассников от него не отвернулся тогда один Серега. Наверное, без поддержки друга Витяю было бы совсем тяжко выносить психологическое давление обработанного советской пропагандой, а по сути изувеченного детского коллектива, для которого героем был пионер Павлик Морозов. Но друзья были готовы, встав спиной к спине, вступить в драку с целым классом. И почувствовав в них эту отчаянную
— Не надо, сынок, — сказала мать. — Учись. Деньги есть…
И показала удивленному Витяю пачку ассигнаций, лежавшую на столе между чашками, из которых они только что пили чай с заходившей к ним матерью Сереги…
Вместе с Серегой они уходили за город, в сторону торфоразработок. Выбрав место повыше на редком для здешних мест глиняном берегу небольшого озерца, жгли костер. Высокое пламя причудливо плясало в ночи, освещая склонившиеся к воде ветви деревьев. Несколько раз к их приходу поздним вечером костер уже был разведен, а рядом с ним на берегу озера сидел человек в потертом пиджаке и брюках, заправленных в стоптанные сапоги.
— Это мой отец, — сказал при первой их встрече Серега, и глаза его, озаренные отсветом пламени, были наполнены гордостью и счастьем.
Витяй тогда сделал вид, что не удивился, пожал протянутую ему худую, но крепкую руку. Он ни о чем не спрашивал — так их воспитывала мать в отношении других людей. Хотя, помня Серегу столько же, сколько самого себя, никогда ничего не слышал о его отце. Впрочем, время, в которое они жили, давно научило их всех сызмальства не задавать лишних вопросов. Витяю отчетливо врезались в память те несколько вечеров — они пекли хлеб и картошку и разговаривали о далеких странах, морских путешествиях и великих географических открытиях. И просто обо всем на свете. И им ненадолго казалось, что счастливее и беззаботнее их нет никого во всей округе.
— Здорово, — коротко поделился своими впечатлениями наедине с другом Витяй.
— Ага, — только и ответил Серега.
Потом все же счел необходимым пояснить про отца:
— Он живет далеко и приезжает редко.
— Значит, так надо, — строго подытожил Коломейцев-младший.
Когда им было уже по четырнадцать, внезапно исчезли Серега вместе со своей мамой. В маленькой комнате, где они жили, было все перевернуто вверх дном. И потом Витяй сквозь заросли сада еще не раз видел сновавшие туда и обратно синие фуражки с малиновыми околышами. Дверь в комнату друга была вся облеплена многократно срывавшимися и вешавшимися снова сургучными печатями…
А спустя еще год домой вернулся Федот Никифорович Коломейцев. Невозмутимый, как всегда, с ироничной усмешкой на губах. Только совсем-совсем седой. Коломейцеву-старшему удалось тогда снова устроиться сцепщиком на станцию. Как-то раз, когда мылись в бане, Витяй увидел у отца свежий косой шрам на груди. Перехватив взгляд сына, Федот Никифорович только усмехнулся и потянулся за чистой рубахой. Спрашивать что-либо Витяй не осмелился. Спустя какое-то время, зайдя к отцу на работу, он услышал, как мужики называли отца железным.
— Это почему? — поинтересовался Витяй.
— А об него на зоне урки заточку сломали, — пояснили Витяю в ответ. — Хотели под ребра загнать — и пополам. Так подивились, что с тех пор даже не трогали, хоть он там целому кагалу головы порасшибал… Здравствуйте, Федот Никифорович!
Рассказчик живо повернулся, уважительно кланяясь в сторону появившейся в дверях здоровенной фигуры отца. Коломейцев-старший, ничего не сказав, только хмыкнул и криво усмехнулся по своему обыкновению…
Зинкиного отца — легендарного советского героя гражданской
— Пришел отомстить? — поспешно растирая кулаками слезы по щекам, зло обернулась к нему Зинка.
— Не реви. — Витяй протянул ей чистый платок. Постоял несколько секунд рядом и, развернувшись, пошел по дорожке обратно.
— Витя!.. — раздался за его спиной Зинкин голос с совершенно неожиданными нотками жалости и благодарности.
Со школьного крыльца Витяя провожал ревнивый взгляд одноклассницы Лиды. Усмехнувшись по перенятой у отца привычке, он не оглядываясь вышел на улицу…
Писем не было. Матрешка, конечно, могла бы написать, но теперь-то уже никак — снова подумал о Лиде Коломейцев, вновь ненадолго проваливаясь в зыбкий сон сентябрьским утром тысяча девятьсот сорок первого года.
А дальше была целая война. Они отступали, теряя людей и технику. Получали людей и технику и снова теряли. Так было много-много раз. К лету сорок второго из встретившего в Прибалтике военную грозу экипажа в живых остались только Иван Евграфович Барсуков и Витяй Коломейцев. К тому времени они сменили три танка, дважды горели. И всякий раз, получая новую «тридцатьчетверку», Барсуков распоряжался вывести на ней прежний бортовой номер — «104». Капитан неоднократно пытался отправить Витяя на курсы младших лейтенантов, которые тот давно заслужил, но Коломейцев упорно не желал вылезать из-за рычагов. Как будто верил, что, пока командир и механик вместе, с ними ничего не случится. И действительно, несмотря на высокий профессионализм обоих, им еще и сказочно везло. Без этого, конечно же, они не продержались бы столько во фронтовом пекле.
Во время второго летнего отступления из-за одного эпизода капитан Барсуков чуть не пошел под суд. Вопреки категорическому приказанию оборонять одну деревню, бессмысленно теряя и без того немногочисленные танки на невыгодных позициях, Иван Евграфович по собственному усмотрению предпринял временный тактический отход.
— Стоять насмерть! — сквозь шум и помехи надрывалась рация голосом нового командира бригады. Прежний сгорел вместе со всем экипажем.
— К вечеру я их выбью, — спокойно отвечал Барсуков.
— Ты приказ верховного не читал?! Ни шагу назад! — Рация трещала так, что, казалось, сама выпрыгнет сейчас из креплений.
— Конец связи, — невозмутимо щелкнул тумблером капитан.
Он отвел танки на опушку ближайшей рощицы, дал немцам втянуться в деревеньку, перегруппировал свои силы, сходил пешком со своими командирами и механиками в разведку и контратаковал в вечерних сумерках. Были уничтожены полдюжины вражеских боевых машин, бронетранспортеры, грузовики, мотоциклы, много живой силы противника. На западной околице деревни случайным снарядом на их «сто четвертой» сбило гусеницу. Других потерь у них не было. Витяй с экипажем ремонтировал гусеницу, когда в пыльном мареве заходящего над дорогой солнца показалась кавалькада из штабных машин. Отложив инструменты, экипаж встал позади своего командира. Из первой машины, окруженный автоматчиками комендантского взвода, выпрыгнул на дорогу командир бригады и с перекошенным лицом устремился к танку Барсукова. Однако из второй появился генерал с защитными петлицами. Генерал покрутил головой по сторонам, оглядел подбитую и еще дымящуюся вражескую технику и уважительно молча покивал, слегка выпятив нижнюю губу. Барсуков стоял навытяжку, а командир бригады замер в шаге от него, стараясь по малейшему движению высокого начальства угадать, хватать учинившего самовольство командира или нет.